Февральский дождь

Кто задает вопросы в разговоре, тот всегда в выигрышной позиции. Вопросы сами по себе атакуют. Отвечающий как бы оправдывается. Вот и сейчас я попал в такое положение. Но что-то объяснять, а значит, оправдываться, не было никакого желания. Ну, вот не способен человек чувствовать свою вину ни перед кем и ни за что. И бессмысленно что-то ему доказывать и тем более обвинять. Он не поймет. И не потому, что совесть говорит ему одни оправдания. Не потому, что он про себя считает, что признавать свою ошибку – еще большая ошибка. Ну, вот есть такие люди. Если они тебе чужие, рви с ними раз и навсегда. А если родные? Если это отец или мать?

Я давно уже, считай, всю жизнь, принимал их такими, какие они есть. Но я нахожусь в родстве не только с ними, но и с братьями. Братья ничего не знают об особенностях моих отношений с ними. Ничего не знают о моем детстве. А родители всю жизнь твердят им, что со мной им всегда было трудно. Что я тяжелый, невозможный. Твердят, скрывая причину. В результате причину того, что я невозможный, братья видят во мне. Мол, в семье не без урода. Вот ведь как…

Отец сказал, наливая себе в рюмку:

– Не суди, да не судим будешь. Понял?

Выпил одним махом, не цедя, и принялся закусывать. Он всю жизнь хорошо закусывал. Ничто не могло испортить ему аппетит.

Глава 60

Пришло лето. Ирина снова требовала примирения. Я снова остыл. Родители приехали к нам в Пущино. Отец писал свои стихи. Мама напевала баском что-то из репертуара Клавдии Шульженко. Друг с другом они разговаривали редко. Иногда мама не выдерживала тишины и просила отца:

– Папочка, поговори со мной.

– О чем? – спрашивал отец.

– С женщиной нужно разговаривать, – мягко укоряла мама, но конкретных тем не предлагала.

Читала с лупой старые журналы. Зрение у нее падало, как и слух. Когда я привозил с работы Ирину, отец отводил душу в разговорах с ней. Признался, что ему все чаще снятся его умершие родственники и друзья. Усматривал в этом сигнал свыше.

– Значит, и мне пора готовиться, – говорил он, наблюдая, как ловко Ирина сворачивает блинчики с мясом. – Только я до сих пор так и не решил, как относиться к смерти. Навсегда мы умираем – или не навсегда?

Стало ясно, что красивая теория Стасика как-то не очень западала в его сознание.

– Я знаю только, – отвечала Ирина, – что недостойно убиваться, что жизнь уходит. Мало ли умерло тех, кто лучше нас?

Отец озадаченно молчал. То ли не считал кого-то лучше. То ли предпочитал держать свои мысли о жизни и смерти при себе.

Вечерами мы хорошо сидели на пруду. Раскладной столик с водочкой и закусью. Удочки. Карасики. Я всматривался в отца. Мешки под глазами набрякли и покрылись синевой. Фиолетовый оттенок тронул губы. Значит, совсем слабым стало сердце. Но водочку он потреблял на равных со мной. И закусывал со здоровым аппетитом.

– Ты проживешь дольше меня, – зачем-то предсказал он.

Я должен был сказать ему, что собираюсь написать про нашу семью. И я сказал, что рано или поздно это сделаю. И ни за что не прощу себе, если не сделаю это.

– И чего ж такого интересного в нашей семье? – спросил отец, насаживая червя на крючок.

С его дальнозоркостью ему было трудно. Я помог. Он закинул удочку и вытащил карасика с ладонь. Сказал неожиданно:

– Наверное, последняя моя рыбалочка.

Еще помедлил и спросил:

– Как бы ты это ни объяснял, это нехорошо. Что было, то прошло.

Я налил ему и себе еще. Выпили.

– Зачем тебе это? – спросил отец. – Неужели больше не о чем писать?

Я не раз задавал себе этот вопрос. Ну, вот тянуло, и все тут. Я был на это как бы запрограммирован. Вот Стасик получает же сигналы сверху. А может, и мне что-то поступает из астрала в мозг. Конечно, я не раз спорил с собой. Вот напишу я о нашей семье правду. И что? Прекратится то, что меня возмущает? Родители что-то осознают? Братья изменят отношение ко мне? Ничего не изменит моя писанина. Ни-че-го! Только добавит неприязни и вражды. И правда моя будет объявлена сведением счетов.

– То, что ты напишешь, будет похоже на месть, – сказал отец.

– Или на оскорбление, – добавил я.

Отец сделал жест: мол, хорошо, что я сам это понимаю.

– Лучше помирись с братьями, – сказал он.

– На их условиях? А может, ты помиришь нас?

– Зачем же мне лезть в ваши отношения? – хитрым тоном отвечал отец.

– Неужели тебя не угнетает вражда между нами?

– Не обижай братьев и не будет никакой вражды. И не пытайся переложить на меня свою вину. Лучше спасибо скажи, что мать тебе передачи таскала, а я ишачил, зарабатывал на эти передачи.

– До сих пор простить не можешь?

– Меня из-за тебя в должности понизили, зарплату урезали. Такое не забывается.

– Тогда ты и меня понять должен, – сказал я. – То, что было со мной в первые годы жизни и потом – тоже трудно забыть.

Отец нехорошо усмехнулся:

– Тебя не кормили? Тебе нечего было надеть? Негде жить?

– Почему ты не хотел жениться на маме? – спросил я. – Почему не хотел жить с ней, и с этим ушел на фронт?

– Не лез бы ты мне в душу, – сказал отец. – Не суди, да не судим будешь.