Февральский дождь

Еще не успела друга единственного найти.

И главное не успела – гнездышка не свила.

Песню свою не спела, деточек не родила.

Ошиблась – считай сначала! Что там, на моем веку?

Кукушка долго молчала, потом сказала: «Ку-ку».

– Чьи слова? – спросила Ирина.

– Слова народные, – с усилием рассмеялась Женя.

Я не знал, что она пописывает стихи. Ничего удивительного. Мы редко знаем, как портится потомство. И как развивается, тоже не очень замечаем.

На другой день я отвез дочь в Москву. Мы пришли к Арнольду.

– Ну и что вы хотите у себя найти? – шутливо спросил Женю доктор. –  Ничего у вас нет. Вы просто мнительная.

– У меня легкая температура не проходит уже несколько недель. А недавно поднималась, как при гриппе.

– Это, скорее всего, какая-то инфекция.

Арнольд завел Женю в кабинет с аппаратом УЗИ. Их не было минут десять. Доктор появился первым и сказал, что не увидел ничего подозрительного. Женя была обрадована. С облегчением распрощалась и скрылась за дверью.

Когда я вернулся в Пущино, Ирина выдала секрет дочери:

– В Женечку влюблен десятиклассник. Ее ученик. Она показала его фотографию. На голову выше ее. Лицо молодого мужика, но видно, что совершенное дитя. Он ее боготворит. А она не знает, что с этим делать. Я ее понимаю. У меня такое однажды было. Эта любовь несравнима ни с какой другой.

Я не знал, что на это сказать.

– Только не выдавай меня, – попросила Ирина. – Я дала слово.

Мне было обидно. Я-то считал, что Женя может мне доверить такие тайны.

Ирина посматривала на меня так, будто не решалась сказать что-то еще. Все же не выдержала.

– Короче, она просила у меня ключи от твоей московской квартиры.

– И?

– Я дала.

– И пообещала оповестить ее, когда я буду здесь?

Ирина кивнула, напряженно улыбаясь.

– Ну и правильно сделала, что дала, – сказал я.

Ирина повисла у меня на шее.

– А ты бы дал ей ключи?

Я ответил, не раздумывая:

– Еще чего? Конечно, нет.

Глава 48

Позвонил Стасик, сказал, что Полины больше нет… Когда человек долго и безнадежно болеет, сообщение о его кончине воспринимается как неизбежность. А Полина как раз болела долго. Долго и отважно. Способы лечения доходили до самоистязания. Голод, холод, одиночество. Сама врач, она не отказывалась от знахарских снадобий. Как на войне, в окопах не бывает атеистов, так и в этой хвори нет больных, не верящих в чудо. Но чуда, как в абсолютном большинстве подобных случаев, не произошло.

Смерть Полины, как и смерть первой жены Виктора, которая была еще моложе, казалась мне чудовищной несправедливостью. А несправедливая смерть – это не просто смерть. Это гибель. Было жаль, что мы с Полиной не нашли общего языка. Я понимал, что именно не располагало ее ко мне, а меня к ней. Мы были закрытыми людьми. Избегали душевного контакта. К тому же, это из области предположений, Полина могла не знать, как она со Стасиком на самом деле оказалась в Алма-Ате. Точнее, могла знать только его версию.

Теперь Стасик мог осуществить свою мечту – переехать в Москву.

Он пока снимал квартиру у метро «Марьина роща». В условленный час я подошел к неплотно закрытой двери. Вошел. В прихожей – батарея пустых бутылок, в основном из-под водки. В кухне – та же картина. Первая мысль: неужели мусоропровод не работает?

Судя по бутылкам, Стасик пил теперь в основном водку, хотя раньше больше любил дорогое вино. Он лежал в комнате лицом к стене. На мои шаги не отреагировал. Я сел на стул. Осмотрелся. Стасик отвлекся от стены. Глянул мутными глазами.

– А, это ты.

– Еще кого-то ждешь?

Не отвечая на вопрос, брат предложил пойти в кухню и вмазать. Пил Стасик, как заправский выпивоха. Задерживал дыхание. Морщился и тряс головой. Квашенную капусту отправлял в рот не вилкой, а пальцами. Но я все-таки сволочь – меня это изображение горя не устраивало. Мне нужны были бесспорные доказательства.

Пришлось ждать. Стасик наливал мне щедрой рукой, а себе совсем чуть-чуть. Объяснял это тем, что он без того тепленький. Процитировал Жванецкого. Мол, алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах. В подтверждение стал совсем плохо работать языком. Это был явный прокол. Все-таки я не вчера родился, умею отличить действительно заплетающийся язык от имитации. Но и этого мне было мало.

Всегда удивляюсь, как в кино пьют водку. Как воду. И при этом не закусывают. Я так не могу. С разрешения брата открыл холодильник. О, котлетки! Не сам же он жарил! Что ж московская пассия бутылки не спускает в мусоропровод? Или Стасик не разрешает? Неужели бутылки – реквизит?

Я спросил Стасика, как он понимает известные слова Ахматовой, что «можно быть замечательным поэтом, но писать плохие стихи». Прибавил, что так ведь и в журналистике бывает. Считается профессионалом, а пишет скверно.