Февральский дождь

когда нет денег или мало денег – это тюрьма. Я не хочу жить всю жизнь в

тюрьме.

Клариса сказала осторожно:

– Что ж, получай хорошую профессию, и будешь хорошо зарабатывать. А

кстати, кем ты хочешь быть?

Макс ответил мгновенно:

– Мне кажется, я буду руководителем. Мне нравится руководить.

Для Макса руководить означало иметь власть над людьми.

Клариса повернула взгляд ко мне:

– А ты кем хочешь стать, Терехов?

Я молча пожал плечами. Я не строил никаких планов на взрослую жизнь.

У меня была только мечта, совершенно дурацкая мечта – неожиданно

разбогатеть. Только Макс в тот момент уже знал, как можно разбогатеть, а я

всего лишь бестолково грезил этим.

Клариса не знала, что я мечтал стать путешественником. Читал запоем Арсеньева, Пржевальского. Меня манила лесная глушь, таежные реки, дикие места. Но говорить об этом я стеснялся. Считал эти мечты несбыточными, пустыми.

Есть старшеклассники – мужики и есть мальчики. Есть старшеклассницы – женщины и есть девочки. Я ходил в мальчиках и в девятом классе, и в десятом. Казалось, взрослость и самостоятельность где-то очень далеко. Я, что называется, никак не мог наиграться.

Дома я только делал вид, что готовлюсь к урокам. На самом деле читал книги. Как только входила мать, прикрывал их учебником. Считается, что в то время вредных книг не выпускалось. Ага! Чего стоит один только Лев Шейнин. Знаменитый прокурор был поэтом уголовной романтики. Его герой, лихой налетчик Ленька Пантелеев, красиво грабил, красиво ухаживал за женщинами. Интеллигентный бандит был описан так, что им трудно было не залюбоваться.

В девятом классе, я эту инфекцию только поймал. Красивым бациллам требовалось время, чтобы размножиться. К тому же уголовная романтика – штука коллективная. В одиночку обычно не играют.

Когда я перешел в девятый класс, отец решил: хватит мне болтаться летом без дела. Работа была нетрудная – таскать рейку и ставить ее, куда скажет геодезист. Но надо знать павлодарское лето. Люди стараются не бывать на солнцепеке А тут – с утра до вечера. Таскаешь эту рейку, обливаешься потом и думаешь: а ведь ребята сейчас на пляже.

Я не проходил ни по табелям, ни по кассовым спискам. Зарплату за меня получал тот, кто вместо меня числился рабочим по геодезии. Этот «кто-то» получал деньги и отдавал отцу. Отец обещал мне купить обнову на мой выбор. Я попросил пиджак. Но потом в чем-то провинился и был лишен пиджака.

Следующим летом я категорически отказался таскать рейку. Тогда отец отправил меня ремонтировать железнодорожные пути. Ворочать рельсы, шпалы, кидать гравий. Опять-таки с утра до вечера под солнцем. И опять, не видя за работу никаких денег. «Семье трудно, но это последний год, дальше будет легче», – объясняла мама, имея в виду алименты отца.

Тогда я украл у мамы часть своих заработанных денег и пошел с приятелем в ресторан. За соседним столиком сидели четверо освободившихся зэков. Поглядывали на нас с уничтожающим презрением. Мы были для них додики. Я ответил аналогичным взглядом. Один показал мимикой: мол, давай выйдем.

Мы вышли. Я был моложе и ловчее. Так мне казалось. Но зэк достал из голенища длинное лезвие. Я оторопел. Зэк набросился на меня. Он целил в грудь. Я защитился левой рукой. Лезвие пропороло руку. От другого удара защиты не было. Лезвие вошло в живот почти до позвоночника, на 16 сантиметров.

Зэк бросился бежать. В горячке я – за ним. Но он исчез в темноте.

«Скорая» приехала не скоро. Я потерял много крови. В голове была только одна мысль: вот и все! Я был уверен, что мне конец.

Отец не пришел ко мне в реанимацию, а мама сетовала, что мне ничего не прививается. Что же мне не прививалось? Я не бросал курить. Ну, никак! По математике, физике и химии я не мог учиться, даже на тройки. Считалось, что я злостно не хочу учить уроки. Я завел второй дневник, для двоек. Подделывал оценки и подписи учителей в основном дневнике, где ставил себе четверки.

Я нарушал «комендантский час» – приходил домой позже 23 часов. Это расценивалось, как злонамеренное нарушение сна родителей. Чтобы не разбудить родителей, я влезал в форточку. Благо, форточки в нашем доме были большими.

Меня оставили на второй год в десятом классе. Как ни ломал меня отец – не сломал. А второгодничество перебило мне хребет. Я возненавидел учителей и учебу. Все, что было во мне плохого, полезло наружу. Подростку вообще трудно быть хорошим. Таков возраст. Еще труднее, если тебе переломали даже малейшее желание, хоть в чем-то быть хорошим.

И я стал в глазах родителей исчадьем. Когда мама меня отчитывала, я огрызался. Когда отец пытался меня выпороть, я вырывался. Он валил меня на пол и зажимал мне голову между своих ног. Порол с азартом. Задыхался. Ему было тяжело душить меня и одновременно махать ремнем.

Когда подросли Стасик и Витя, родителям стало труднее воспитывать меня. Устраивать порку в их присутствии – значило травмировать их нежную детскую психику. Мама уводила их гулять, оставляя меня один на один с бешеным от ярости отцом.