Февральский дождь

Когда отец жулькал младших братьев, я смотрел и думал: вот ведь их он любит, а на меня даже теплого взгляда не бросит. Повзрослев, понял: младшие братья ласкались к отцу, а я не ласкался. Для того, чтобы отец испытал потребность кого-то любить, он должен был почувствовать любовь к себе. «Ласковый теленок двух маток сосёт», – повторял отец. Получалось, что я как бы сам и виноват.

Но я был точно таким же неласковым и с мамой. В какой-то момент я заметил, что ей мои «телячьи нежности» (она так и говорила) вовсе ни к чему.

Говорят, ребенок силен энергией матери. У нас же стали складываться противоположные отношения. Мама черпала из меня энергию. Я уже уставал помогать ей по дому, нянчить сразу двух братьев. Мне нужна была разрядка. Я хотел общаться со сверстниками, играть с ними. Мама считала это детской блажью. Прогоняла соседских мальчишек: «Лоботрясы несчастные!»

Однажды я наглотался снега и слег с высокой температурой. Думал, мама подойдет, поцелует в лоб. А отец потреплет по щеке и скажет: «Держись, сынок». Но никто не подошел. Родители занимались младшими.

Психологи утверждают, что до девяти лет ребенок не способен любить. Только пользуется вниманием и любовью. То есть накапливает в себе способность любить и только после 9 лет начинает эту способность проявлять.

Я люблю братьев больше, чем родителей. Это совершенно точно. Я это чувствую в сравнении, потому что у меня нет любви к родителям. Я только очень устаю от них. Когда в семье маленький ребенок, жизнь идет очень медленно, даже матери очень устают. А тут двое пукенышей и я – не мать.

Но я понимаю, что они самые близкие мне люди. Кроме них, я никому не нужен. Но это нельзя назвать сыновней любовью. Детская любовь к родителям – это благодарность и привычка. А у меня вместо благодарности – обида. Вместо привычки – опять-таки обида: почему вы так долго были неизвестно где? Почему я не был вам нужен?

Я хочу поговорить с ними на эту тему. После такого разговора все могло бы измениться. Но они ведут себя так, будто ничего не было. Только мама иногда… Нет, об этом не сейчас… Как-нибудь потом… И только отец почему-то все чаще и совсем не к месту говорит: «Не судите, да не судимы будете». Неужели что-то чувствует? Тогда тем более, почему не поговорить? Считает меня ребенком, который его не поймет? Или не считает нужным обсуждать такие вещи со мной, ребенком двенадцати лет?

Панченко что-то задумал – предлагает дружить. Но у него такая коварная рожа… трудно поверить. На большой перемене он завлекает меня в каморку, где уборщица ставит ведро и швабру, и что-то говорит, говорит… какую-то ерунду, потом выскакивает и закрывает за собой дверь. Что делать? Кричу. Но на перемене в школе такой гвалт. Меня не слышат. Звонок. Наступает тишина, бью в дверь кулаками, опять кричу.

Дверь открывает уборщица. Захожу в класс, а там уже все знают, что учудил со мной Панченко. Смех. Географ выясняет, где я был. Снова смех.

После уроков подкарауливаю Панченко. Я знаю, где он живет. Мне еще не приходилось драться. Нет никаких навыков. Видел только, как отец бил Кособрюхова.

Сестра мамы приехала однажды с обещанным сюрпризом. Сюрприз – её сердечный друг Кособрюхов. Мужик как мужик. Но скоро выясняется – выпивоха и скандалист. Отец подливает ему бражки, подмигивая мне, а сам отпивает по глоточку. Не иначе, как что-то задумал. Точно! Кособрюхов начинает куражиться. Отец как бы невзначай называет его Косопузовым. Вот и повод «выйти поговорить». Выходят. А во дворе лужи после дождя. Кособрюхов хочет ударить отца, но тот опережает. Бьёт по-народному, с размахом. Сюрприз Клары шмякается в лужу. Встаёт и пытается дать сдачи, но отец опять опережает. Эх, раззудись рука, разгуляйся силушка молодецкая!

Кособрюхов уже весь грязи, когда появляется сестра мамы. Бросается защищать друга сердечного. Отмывает, переодевает в сухое. И вот все снова за столом. Отец возглашает свой излюбленный афоризм: «Нас не трогай – мы не тронем. Но если тронут – спуску не дадим». Кособрюхов тянется к утешительному стакану с брагой. Клара ластится к нему: «Давай, мой мальчик, лучше чайку с клюковкой».

Но я так драться не умею. Я неуклюже валю Панченко в снег. Он орет, у него раскрыт рот, и я хочу, чтобы он заткнулся. Я затыкаю ему рот снегом. Кормлю его досыта…

Географ пишет в дневнике приглашение родителям. Отец даже не спрашивает, что произошло.

– Снимай штаны.

Я смотрю на маму, ищу спасения.

– Не сходи с ума, – говорит мама отцу, но он ее не слышит.

– Снимай штаны!

Меня уже трясет.

– Прекрати! – повышает голос мама.

Куда там! Отец хватается за широкий офицерский ремень с металлической пряжкой. Позже я пойму, что куда хуже узкий ремень. Отец пытается ударить меня, мама хватает его за руку. Один его замах, другой, третий. Пряжка обжигает мне щеку. Кровь…

Отец отбрасывает ремень. Мама плачет. Я смотрю на себя в зеркало. Щека становится синей, глаз заплывает.

– Как он пойдет в школу? – кричит мама.

Марфуша советует приложить к щеке сырое мясо.