Февральский дождь

Наш классный руководитель, географ, самый странный. У него поранена трахея. В горле – дырка. Прежде чем что-нибудь сказать, он затыкает эту дырку пальцем. Говорить ему трудно, поэтому он немногословен. Он назначает меня редактором стенной газеты.

Что главное в стенной газете? Нарисовать на листе ватмана заголовок, остальное вырезается из газет и наклеивается. Прежде всего, наклеивается портрет Сталина. А я предлагаю нарисовать портрет вождя. Странно, но географ соглашается: «Ладно, попробуй, только ты понимаешь, что нужна абсолютная точность?»

Для полной точности рисую по клеткам. Стенгазета занимает первое место в конкурсе.

У нас в классе одни хорошисты и троечники. Отличников и двоечников нет. То есть все равны. Но теперь я как бы выделился. Сам понимаю, что учителя завышают мне оценки. Ну как же, я ж редактор стенновки, самого Сталина рисую. Панченко (имени не помню) обзывает меня подхалимом и маминым сынком. Следом начинают обзывать и другие. У меня, безобидного существа, закипает злость. Я начинаю материться. Может, теперь мне придумают какое-нибудь другое прозвище? Панченко теперь мой личный враг.

Отец покупает мне у местных маленькую клетку. Хочет, чтобы я увлекся ловлей птиц. А я сам как в клетке… Какое-то время мне это нравится. Ставлю сразу за огородом ловушку с приманкой. Снегирь ли синица садится – дверца клетки – щелк!

Но мне быстро надоедает противный запах птичьего помета. И вообще не нравится держать кого-то в неволе. Но вылазки в лес с клеткой дают возможность заниматься раскопками. Хотя это и раскопками назвать нельзя. Все, что я нахожу, еще не успело погрузиться глубоко в землю.

Увлечение ловлей птиц сменяется тягой к книгам. Я запоем читаю о Робинзоне Крузо, уверенный, что это не вымысел. Правда, никак не могу понять, куда он девал пойманного дельфинчика. Неужели съел? Образ Робинзона слегка померкнет. Но потом я прощаю его – должен же он был что-то есть, пока не встретились козы. Между прочим, козы как раз и вызывают сомнение, а был ли такой Робинзон? Я понимал, что козы на необитаемом острове водиться не могли.

В Подмосковье, у меня проклевывается интерес к русской истории. Особенно люблю читать о Суворове. Однажды на какой-то вопрос отца в присутствии гостей шутливо отвечаю словами офицера из свиты фельдмаршала: «Не умею доложить». Отец доволен.

Детство – это всегда путешествия, пусть даже за околицу, и всегда открытия. В Дорохово я первый раз увижу голливудский фильм.

Кинотеатр – в какой-то обшарпанной хибаре. Билеты продаются без указания рядов и мест. Кто раньше входит, тот и садится, где свободно. Сеансы только по выходным. Зрителей раза в два больше, чем мест. Дикая давка в дверях. Кое-как пробираюсь в зал. Но в проходах стоят взрослые. Многие курят. Ничего не видно, нечем дышать.

Мне везет. Фильм останавливается в самом начале. Рвется кинопленка. Зал топает, орет киномеханику: «Сапожник!» Я протискиваюсь к тому месту, откуда виден экран.

О Тарзан! Он потрясал даже взрослых. Эти схватки со львами, с крокодилом… Все происходящее на экране воспринималось, как взаправдашняя реальность.

На другой день забираюсь на березу, привязываю к ветке толстую веревку, хочу прыгнуть на другую березу. Но веревка не раскачивается. Как же это делал Тарзан? Понимаю, что прыгнуть, как Тарзан, не получится, и все же пытаюсь. В результате на теле нет живого места. Что ж, Тарзан бы тоже поцарапался, если бы в джунглях росли березы

Обычно мы живем в подмосковных деревнях. Но однажды переезжаем в военный городок, где по известной закономерности развит офицерский блуд. Во время вечеринок маму приглашают танцевать. После возвращения домой в отца вселяется Отелло.

– Какого черта ты прижималась?

– Это он прижимал! – оправдывалась мама.

– А ты что, отстраниться не могла? Или не хотела?

Слово за слово… Отец срывал со стены саблю. Для пущего эффекта скрежетал зубами. Мама забивалась в угол, где штабелем стояли чемоданы. Я вопил: «Папа, не надо!» Папахен был так страшен, что я ни секунды не сомневался: маме каюк. Чувствуя своим внутренним детским сейсмографом, что вот-вот начнется это землетрясение, я срывал саблю со стены и прятал под кроватью или под матрацем. Но отец ни разу пустил ее в ход. И я, наконец, понял: такими сценами он просто расходует свой псих, хочет держать маму в страхе. А мама и раньше это знала, и подыгрывала ему. Изображала ужас. Но я-то этого не осознавал. Мне-то было по-настоящему страшно за нее.

В тех случаях, когда отец не мог найти спрятанную мной саблю, он оголял свой нерв на меня. Я слышал один и тот же набор угроз.

«Ты будешь у меня, как шелковый».

«Ты у меня на одну половицу будешь ступать, а на другую посматривать».

«Я согну тебя в бараний рог».

«На одну ногу наступлю, а другую вырву».