Февральский дождь

– Дилером устроился.  Краски продаю, – сухо отвечал Виктор.

– Акварельные?

Виктор скривился:

– Какие акварельные?

Я почувствовал: торговля брата красками совершенно точно меня унижает. Но унижает ли брата, не мог определить. Скорее всего, нет. И от этого мое унижение подросло.

Женя осмотрелась, увидела на стене большие фотографии Стасика и Вити, сделанные когда-то мной, и начала типа интервью.

– А почему фотографии папки нет?

– У него спроси, – ответил отец.

– А почему у папки и у Стасика девять лет разница в возрасте? – не унималась Женя.

– Война, – сказала мама.

– Бабуля, война шла четыре года, – сказала Женя.

Я понял, что надо вмешаться:

– Женя, смени пластинку.

Неизвестно, чем бы закончилось это интервью, если бы не звонок в дверь.

На пороге стоял Стасик с кожаной сумкой за плечами. Взбудораженный, хотя слегка раздраженный.

– Попал под радар. Все-таки какие подлецы – эти московские гаишники. Никакой зрительной памяти.

Стасик напоминал семейному собранию, что стал все чаще мелькать на голубом экране. На одном канале вел что-то вроде викторины. Хорошо двигался, выделялся дикцией, а когда камера брала его крупным планом, убедительно изображал работу мысли. На другом канале проводил что-то вроде политинформации.

Олег стал выяснять у Стасика, сколько получают телеведущие, проявляя особый интерес: по ведомости или в конвертах. В смысле, налоги-то платят? Стасик отшучивался. А отец всерьез переживал за простой народ. Мол, одни в шоколаде, а другие… Где справедливость? Вон как Вите тяжело поднимать троих детей. А каково старикам с их нищенскими пенсиями? Стасик поддержал социальный протест. Сказал, что делится и будет делиться, но только с родителями и младшим братом.

Я выбрал момент, когда мама была в кухне одна, зашел туда следом и дал ей денег.

– Ой, куда столько! – удивилась она.

– Ну, давай половину обратно, – пошутил я.

– Нетушки, – сказала мама.

Сунула денежки в кармашек фартучка.

– Только отцу не говори. У него пенсия – не сравнить с моей.

– У вас денежки врозь? – удивился я.

Мама ответила мне выражением лица и горестно вздохнула. Она была унижена. Но разве не была унижением вся ее жизнь? Возможно, из-за унижения она и оставила меня у бабки. Ей нечем было дальше терпеть и прощать унижения свекрови. А значит, нечем было любить меня, трехлетнего.

Бабка должна была понимать, что ребенок в нежном возрасте чувствует себя частью матери. И если мать пропадает, если глаза ребенка ее не находят… Сирота – это не обязательно, когда совсем нет родных. Сиротой можно быть и в своей семье.

Почему же бабка этого не учитывала? У нее на руках был тяжко больной муж. Уход за ним требовал времени и душевных сил. Ей было не до меня. Выгнать невестку – означало взвалить на себя ее материнские заботы. Но она все же выгнала. Почему? Видимо, был очень серьезный повод. Какой?

Глава 31

Спустя месяц Стасик позвонил из Питера, в голосе его было отчаяние.

– Представляешь, у Полины обнаружили рак!

Это сообщение, как бомба, попавшая в общий окоп фамилии. Ты можешь жить в другом городе, но чувствуешь, что попало и в тебя.

Для меня причина рака у Полины заключалась в пяти годах ее учебы в Семипалатинске (Семске). Со времени ядерных взрывов на тамошнем полигоне прошли десятилетия, но термояд все еще входил в состав почвы и воды в реках и озерах. В каждом жителе этого города сидели в засаде раковые клетки.

Полина закончила там мед. По распределению там и осталась. Стасик вернулся из армии и устроился в местный театр. Я подключил своих друзей в Алма-Ате, хорошо знакомых с главным режиссером республиканского русского театра. По их рекомендации Стасик приехал, показался, понравился. Так они оказались в Алма-Ате. Семский термояд больше не грозил Стасику, но затаился в организме Полины.

Известие Стасика погружало в мистику. Несколько лет назад вот так же позвонил Витя: у его жены рак. Она приехала из Балтийска, чтобы попасть к хорошим врачам в Каширке. Молодая, красивая, цветущая. Ее глаза метались, в них стоял ужас. Она таяла на глазах. Она понимала, что обречена. А у нее оставалась маленькая дочь. Она рыдала: за что? Болезнь эта всегда воспринимается, как кара. А если больного трудно считать грешником, он считается ответчиком за чьи-то грехи. И вот второй такой случай. Полина. Кто из нашего окопа следующий?

Беда, говорят, не приходит одна. Вернувшись с работы, я застал Веру в слезах: Дениса арестовали. Или, как сейчас говорят, приняли. Групповая кража компьютеров.

– Нельзя доводить дело до суда, – кричала Вера. – Нужно вытаскивать его немедленно! Они там, в сизо, как в парилке, дышать нечем, у всех фурункулы по телу. А у Дениски без того здоровья нет.

Я сказал:

– Давай без паники. Нормальное у него здоровье. Хотя, конечно, здоровее там не становятся.

– Что ты несешь? – гневно воскликнула Вера. – Это же твой сын!

Я покачал головой:

– Нет, Вера, теперь он только твой сын. Ты все сделала, чтобы он был только твоим сыном.

– Ты думаешь, что говоришь? – Вера перешла на свистящий шепот. – Знаешь, что такое отказаться сейчас от него? Это предательство!