Февральский дождь

Во время праздничных застолий тётя Ната всегда у нас, помогает маме. Она любит выпить и петь грустные песни. Она странная. Ещё не старая, а живёт одна. И не в доме, а в какой-то избушке на курьих ножках. О ней говорят, что она бунтовщица. Отец однажды её расспрашивает. И она, махнув ещё рюмашку, рассказывает.

В 30-е годы местные большевички изгалялись над верующими, сбросили с церкви колокола. Силком тащили людей в колхоз имени Сталина. За берданы и мелкашки схватились десятки мужиков. Среди них и муж тёти Наты. Бунт охватил не только Муромцево, но и ещё несколько окрестных деревень. На что рассчитывали бунтари? На что обрекали свои семьи? Каратели усмирили смутьянов в считанные дни. Десятка два убитых. Под следствие пошло около тысячи. Семьи повстанцев выселили, но их дома не отдали правоверным коммунякам, а снесли, разобрали по брёвнышку.

Отец не задал тёте Нате ни одного вопроса. Молча встал и вышел из дома. Вся его родня со стороны отца и матери сбежала из колхоза в соседнем селе Мельничное. Разметало их кого куда по всему свету.

О том, что скоро нас будет четверо, я мог бы догадаться, когда мама сказала мне, что моя одежка может еще пригодиться. Или даже раньше, еще в Омске. Отец изрек однажды за ужином, когда за столом сидели все Тереховы: «Один сын – это не сын». Здесь он сделал паузу. Я замер: «Как это – я не сын?» – «Два сына – это полсына», – продолжал отец и снова умолк, наблюдая за реакцией родни. «А вот три сына – это сын», – тоном специалиста закончил отец.

И вот полсына лежит в деревенской люльке. Его ревом можно пытать. Орёт, будто его режут. Соседка удивляется: «И в кого он у вас такой?» «Юрик тоже орал, но не так», – припоминает мама.

Стасик орёт ночами, мама не спит. Ей надо прикорнуть днем. Она поручает его мне. Скоро я всё умею: кормлю из бутылочки так, чтобы не захлебнулся и не срыгнул. Меняю пеленки, пеленаю, пудрю между ног, чтобы не было опрелостей… А мама отсыпается. С появлением Стасика в семью приходит некоторая нежность. Отец доволен собой – все идет по плану. Доволен и мамой – угодила. Но в загс не ведет.

Глава 25

Родители встретились в Салехарде за год до войны. Отец вел там топографическую съемку. Но что делала в ненецкой тундре мама? Как она туда попала? Говорила, что работала учительницей. Но слово «яблоко» у нее было отчего-то мужского рода. Она говорила: «Этот яблок». «Шмотки произносила, как «шмутки». По ее словам, она окончила учительские курсы. Что ж, возможно, такими были «курсы».

Когда началась война, отца призвали. Мы с мамой остались в частном доме, где жили родители отца, его сестры Лидия и Тамара, и младший брат Геннадий. Свекровь невзлюбила маму. Властной, своенравной деревенской женщине, переехавшей в город, не нравилось, что по моде тех лет у мамы были наколки. На запястье – розочка. На тыльной стороне ладони – имя Муся. Курила мама. Родители умерли от тифа. Сирота. Стало быть, бесприданница.

Перед отправкой на фронт отец должен был жениться, обеспечить маму продовольственным аттестатом. А если бы вдруг погиб? Но он не сводил беременную гражданскую жену в загс. Свекровь расценила это как сигнал – сын не собирается связывать жизнь с Мусей.

Чтобы не зависеть от семьи отца, мама должна была работать. Муж ее сестры Кати, замполит авиаучилища Власов, устроил ее секретаршей. Училище было далеко от дома – на другом берегу Иртыша. Задержавшись на работе, мама оставалась ночевать у сестры. Бабка пустилась в обвинения:

– Муж кровь проливает, а она – гулять!

Пригрозила, что напишет сыну. Но мама стала ночевать у Кати не реже, а чаще. Бабка донесла сыну. Ответ его был короткий: «Гони ее взашей!»

– Вот бог, а вот порог! – сказала маме свекровь.

Тетка Тамара каждый месяц посылала отцу мою пятерню. Обводили пальцы карандашом. Шли годы. Пятерня становилась все больше.

Закончилась война. Прошел 46-й. Потом 47-й. Слово «отец» превратилось для меня в пустой звук. Как и слово «мама».

Отец считал, что мне хорошо в доме его родителей. Я сыт, одет, все относятся ко мне с теплотой. Но у каждого в семье была своя жизнь, а у меня – своя. В основном она заключалась в том, что я наблюдал, как взрослые выясняют свои отношения.

У Тереховых был обычный «сердитый» русский дом. Самая младшая и резкая Тамара называла старшего брата Леонтия кукушкой. Я, получается, был кукушонок. Тамара бегала на свидания с сибирским немцем. Бабка устраивала ей скандалы. Грозила не пустить «фашиста» в свой дом. (Ее можно было понять. С войны не вернулся младший и любимый сын Саша).

Дядя Геннадий пропадал на руководящей работе. К тому же у него был служебный роман с бойкой хохлушкой из Донбасса, которая тоже не нравилась бабке.

Наконец, в отдельной комнатушке лежал смертельно больной дед Василий, которому требовался постоянный уход. У его кровати стоял тазик, куда по трубочке стекала жидкость из раздутого живота. Когда ему легчало, он подзывал меня и взбадривал.

– Ну что, паря, не едет твой батяня, но ничего, наберись терпения, авось и приедет, язви его в душу холера, прости господи мою душу грешную.