Февральский дождь

В остальном я послушен, как дворняжка Пальма. Скажет мама – надо лепить на зиму пельмени сотнями штук – леплю, хотя тянет заниматься чем-нибудь другим. Скажет – надо вышивать крестом накидки для подушек – вышиваю, хотя тошнит от этого бабьего занятия.

У отца свои причуды. Он бреет мне голову опасной бритвой. Говорит, волосы будут лучше расти. Но они у меня и без того нормальные. «Будут ещё гуще», – говорит отец. А ребята подкалывают: «У тебя что, вши завелись?» Стыдно. Ношу кепку. Кепка липнет к бритой голове. Противно. В бане отец трёт меня так, словно хочет содрать кожу. Ору, плачу. Он удивляется, обзывает меня неженкой и цацей.

В Муромцево я увидел своими глазами, как рождается живое существо. Схватки у Мани начинаются, когда отца нет дома. Корова дёргает головой, срывается с привязи, бьёт себя копытами в большой круглый живот.

– Убьёт телёнка, – ужасается мама.

Всё это происходит в прохладных, тесных сенях, при свете керосиновой лампы. Неожиданно спина у коровы выгибается дугой, хвост поднимается, из-под хвоста появляются пузыри слизи, а потом… Потом появляются копытца. Они вылезают на полметра. Маня жалобно мычит.

– Надо ей помочь, – говорит мама. – Тащи теленка за копытца, а я буду держать ноги.

Хватаюсь за копытца, тяну на себя. Руки соскальзывают. Азартно тянем вместе, мешая друг другу. То ли у нас получается, то ли сама Маня хорошо поднатужилась. Теленок выходит из чрева и падает на солому.

Его бьет дрожь. Он обделывается. Маня тянется его облизать. А мы тащим теленка в избу, вдруг простынет. Мама согревает в печи воду. Смываем с теленка слизь, вытираем его тряпками. Он норовит встать. Корова в сенях тревожно мычит. Но мы её не понимаем.

В этот момент появляется отец. Он ругается по-сибирски: «Язви вас!» Смывает с коровьего вымени грязь, промывает соски, переносит теленка в сени. Теленок на качающихся ножках сосёт вымя, все еще подрагивая. Отец укрывает его тряпьем.

Выговаривает маме:

– Тупица! Корова должна вылизать теленка!

Мама обижается:

– А по-человечески нельзя? В шутку свести?

Отец взрывается:

– Какие тут шутки? Теленок может простыть и погибнуть!

Мама не уступает:

– Я – городская. Откуда мне знать, что теленка нужно отдать корове? И на черта мне твоя деревня? На черта я вообще к тебе вернулась?! Чтобы оскорбления выслушивать? А ты знаешь, что мне нужен покой?

– Ничего с тобой не сделается, – ворчит отец.

Отец учит нас доить корову. Вымя у неё большое, телёнок не высасывает даже половины. У мамы получается не очень. Она боится, что корова лягнёт, а корова – вредина под стать Гнедку – чувствует, что её боятся. Меня отец учит не так настойчиво, как маму. Мне не по силам сжимать и тянуть соски, чтобы выпрыскивалось молоко.

Но и мама занимается дойкой только раз в день. Тётя Ната делает для нас сметану, творог, сливки. Она же и доит другой раз. Ей это не в тягость, даже выгодно. Часть молочных изделий из нашего молока она продаёт на рынке.

Что было тогда на столе? Ну хлеб домашний от тёти Наты – это понятно. Подовый, испечённый без формы. В его особом вкусе и аромате особый смысл. Хлеб без ничего раньше ели в голодные годы. Это и привычка: хлеб придаёт сытность любой еде. С хлебом ели даже пельмени.

Что ещё было у нас на столе? Картошка с подсолнечным маслом. Молоко и всё молочное. Каши. (Только не пшённая: отец называл её «блондинкой» и на дух не переносил, говорил, что в курсантские годы переел). Ну и, конечно, выпечка с разной начинкой.

Особое отношение к еде выражалось словами. Вместо «есть» говорили «питаться». То есть, мы не ели, а питались.

Приготовлением еды люди выражают отношение друг к другу. Хорошо и красиво приготовлено – знак любви и уважения. Или уж, как минимум, желания понравиться, угодить.

Мама посвящала еде чуть ни не весь день. Похоже, ей хотелось показать отцу, что она была права, когда говорила ему, что лучше неё он уже никого не встретит. Для полноценной любви требуется ещё и уважение. Мужчина может любить в женщине что угодно: фигуру, глаза, волосы, кожу… А уважает прежде всего за умение вести дом: кормить, проявлять заботу.

Остывшую картошку, сваренную в мундире, мы ели с терпким подсолнечным маслом, сейчас такого не продают. Другим было и сливочное масло, которое «выбрасывали» (продавали) не каждый день, и молоко, сайки. Это булки, которые особенно вкусны были именно с молоком. Даже маринованная килька была другой, более пряной.

Чего ели мало, так это фруктов. Яблоко было одно в день на троих. Сначала съедалась кожица. Мама клала её в чай, потом каждому по дольке яблока. Маме нравилось слово «порция». Дольки и были порциями.

Порционным в доме был и сахар. Разрешалось класть в стакан только две ложки. В то время в ходу было слово «иждивенец» и «кормилец». Так делило людей государство. Так люди делились и в семьях. Отец у нас был кормилец, а мы с мамой (она не работала) – иждивенцы. Короче, отец считал, что двух ложек сахара достаточно. А мне двух ложек сахара было мало. У бабки я привык класть чуть ли не полстакана. Отец считал это баловством.