Фельдмаршал

Граф ждал этого, чтобы ответить с пафосом, поделиться новостью, что заставила у него самого забиться сильнее сердце, от возмущения несправедливостью, от гнева… И он перестал заикаться.

– В Париже было убито много, очень много гугенотов! В ночь на День святого Варфоломея! Подло! По приказу короля Карла и его матери, Екатерины Медичи!.. Убит и адмирал де Колиньи!..

– Резня! – выдохнул кто-то со страстью. – Господа, это же резня! Католики – они!.. Всё подстроили иезуиты!..

У Понтуса сжалось сердце… Прошло чуть больше трёх месяцев, как он встречался с адмиралом, был под впечатлением от него… Что-то такое он уже ожидал после того, что увидел при королевском дворе Франции. Но в то же время его, протестантского генерала, не возмутила эта акция. И ещё он заметил, как равнодушно встретили это сообщение многие за столом. И когда граф замолчал, то они опять вернулись к прежним разговором, нарушенным не нужным для них сообщением об избиении каких-то гугенотов, в далёкой от них Франции.

Послы не загостились у графа. Да и пора было возвращаться в Швецию. Там король Юхан, без сомнения, уже знает о том, что произошло во Франции. И он потребует от них более подробного отчёта о визите к французскому двору: что там его послы говорили, что видели; и о том, почему они, послы, просмотрели надвигающуюся на протестантов грозу.

И Понтус, со своими посольскими, отправился в обратный путь. Корабль из Любека доставил их в последний день сентября 1572 года в Швецию, вторую родину его, Понтуса.

* * *

Уже на следующий день по прибытии в Стокгольм король вызвал его к себе в замок.

По тому, как холодно и сухо поздоровался с ним дворецкий, Понтус догадался, что ждёт его на приёме у короля. Для него настал момент истины, отчёт о делах посольства. Дела эти, даже по его мнению, были неважные, как ни пытался он приукрасить свои старания.

Как и предполагал Понтус, так и получилось.

Король выслушал его спокойно. О результатах переговоров в ганзейских городах он уже знал. На благополучный исход там он и не надеялся. Но вот когда Понтус сообщил ему, что потерпел неудачу и при испанском и французском дворах, то король взорвался.

– Просто хуже некуда! О-о, бедная Швеция! – стал кричать он, забегал по кабинету. – Ты о Швеции подумал, прежде чем лезть в постель к какой-то куртизанке, которую не видел даже в лицо! Ты подумал о том, что всё это могла подстроить та же Медичи!.. А эта, Наваррская сучка, чем тебя прельстила?! Она же, говорят, костлява, как тёлка в голодный год! Ха-ха!..

Он кричал и в то же время смеялся: от гнева, иронии и того, что его родную Швецию опять обманули при других королевских дворах.

– И ты же там рисковал! Ты что – не знаешь, что она умерла после твоего визита к ней? – уставился он на него так, как будто он был виноват в том, что при французском дворе, где травят друг друга ядами, у мадам Медичи отравили очередную претендентку на престол, Жанну де Альбре. А затем ещё устроили избиение гугенотов, их собратьев по вере.

Понтус же стоял с виноватым видом. Он действительно не понимал, в чём, собственно, его вина. Он был француз и отказать даме считал позором для себя. К тому же он не видел связи своего визита к обеим королевам, затем последовавшей смерти одной из них и резнёй гугенотов…

Наконец, король, заметив его виноватый вид, сменил гнев на милость. Он обнял его, зашагал по кабинету вместе с ним, непринуждённо, как будто не он только что взрывался.

Понтусу не нравилось это в короле… «Но король – есть король!» – успокаивал он свою легитимную голову.

Юхан же опять заговорил о датчанах, о московском царе…

– Чтоб ему, стервецу, пусто было! – выругался он по адресу последнего.

Понтус, улучив момент, сообщил ещё, вскользь, о своём визите к адмиралу Колиньи. И это сейчас, после Варфоломеевской ночи, убийства адмирала, главы гугенотов, о чём уже разнеслась весть по всем королевским дворам Европы, прозвучало зловещим предзнаменованием.

И он заметил, как у короля на лице появился, мимолётно, испуг, и понял, что король опасается, чтобы в Швеции протестанты не начали сводить счёты с католиками, возмущённые избиением их единоверцев в Париже.

Но Юхан снова взял себя в руки, перевёл разговор на новую военную кампанию, о том, чтобы завести пушки, построить флот.

– Не этот …! – опять выругался он. – А настоящий, из каравелл! Какие строит Голландия! Они же ходят против ветра! – загорелись у него глаза от восхищения человеческой мыслью, покорившей ветер на просторах морей и океанов.

И хотя он ругал его, но и дорожил им, генералом, ценил его талант как дипломата, за военные способности, умение организовать и повести за собой ненадежную и вольную массу наёмников.

«Этих дармоедов!» – как часто повторял он молча, скрывая эти мысли, чтобы они не дошли до его, в основном наёмной армии.

И он с чего-то вспомнил Цецилию, её историю с любовником, остфрисландским графом Иоганом…

– Надеюсь там, при французском дворе, таких идиотов нет!

Он расхохотался, понимая, что сказал это не к месту. Но не мог сдержаться.

Жизнь, вот так, преподносила ему сюрпризы на каждом шагу его правления.