Фараон

– А сколько на это потребуется дерева? – спросил он. – Сколько быков, сколько пастбищ? Мне кажется, что твое колесо не заменит населению седьмой день…

– Я вижу, – ответил Менес, пожимая плечами, – что не на пользу тебе пошли чины. Но хотя ты утратил сообразительность, которая удивляла меня в тебе, я покажу тебе еще кое-что. Может быть, ты еще вернешься к мудрости и, когда я умру, захочешь работать над усовершенствованием и распространением моих изобретений.

Они вернулись к пилону. Менес подложил немного топлива под медный котелок, раздул огонь, и скоро вода закипела.

Из котелка выходила горизонтальная труба с отверстием на конце, прикрытым тяжелым камнем. Когда в котле закипело, Менес проговорил:

– Встань вон туда, в уголок, и смотри…

Он повернул рукоятку, прикрепленную к трубе, и в одно мгновение тяжелый камень взлетел в воздух, а помещение наполнилось клубами горячего пара.

– Чудо! – вскричал Пентуэр, но, тотчас же успокоившись, спросил: – Ну а чем этот камень улучшит положение народа?

– Камень – ничем, – ответил уже с некоторым раздражением мудрец. – Но поверь мне и запомни – настанет время, когда лошади и бык заменят человеческий труд, а кипящая вода станет работать вместо быка и лошади.

– Но крестьянам-то от этого какая будет польза? – допытывался Пентуэр.

– Ох, горе мне с тобой! – вскричал Менес, хватаясь за голову. – Не знаю, постарел ты или просто поглупел, только вижу, что крестьяне заслонили для тебя весь мир. Если бы мудрецы думали только о крестьянах, им пришлось бы забросить книги и вычисления и пойти в пастухи.

– Всякое дело должно приносить пользу, – заметил нерешительно Пентуэр.

– Вы, придворные, – сказал укоризненно Менес, – часто бываете непоследовательны: когда финикиянин приносит вам рубин или сапфир, вы не спрашиваете, какая от этого польза, а покупаете драгоценный камень и прячете его в сундук, а когда мудрец приходит к вам с изобретением, которое может изменить облик мира, вы прежде всего спрашиваете, какая от этого польза. Вы боитесь, видно, что изобретатель потребует от вас горсть ячменя за вещь, значение которой не постигает ваш ум.

– Ты сердишься, отец? Я ведь не хотел тебя огорчить.

– Я не сержусь, я скорблю. Еще двадцать лет назад было нас в этом храме пять человек. Мы работали над открытием новых тайн. Сейчас я остался один, и – о боги! – не могу никак найти не только преемника, но даже человека, который бы меня понимал.

– Я, наверно, остался бы здесь на всю жизнь, отец, чтобы узнать твои божественные замыслы, – возразил Пентуэр. – Скажи, однако, могу ли я замкнуться в храме сейчас, когда решаются судьбы государства и счастье простого народа и когда мое участие…

– Может повлиять на судьбы государства и нескольких миллионов людей… – насмешливо перебил Менес. – Эх вы, взрослые дети, украшающие себя митрами и золотыми цепями! Оттого, что вы можете зачерпнуть воды в Ниле, вам уже кажется, что вы можете остановить подъем или падение воды в реке. Право, не иначе думает овца, которая, идя за стадом, воображает, что она его погоняет.

– Но ты подумай только, учитель: у молодого фараона сердце полно благородства. Он хочет дать народу право отдыха на седьмой день, справедливый суд и даже землю.

Менес покачал головой.

– Все это, – сказал он, – не вечно. Молодые фараоны стареют, а народ… Народ имел уже не один раз седьмой день отдыха и землю, а потом… потом их терял. О, если б только это менялось! Сколько за три тысячи лет сменилось в Египте династий и жрецов, сколько городов и храмов превратилось в развалины, на которые наслоились новые пласты земли! Все изменилось, кроме того, что дважды два – четыре, что треугольник – половина прямоугольника, что луна может закрыть солнце, а кипящая вода выбрасывает камень в воздух. В преходящем мире остается неизменной только мудрость. И горе тому, кто ради вещей преходящих, как облако, покидает вечное! Его сердце никогда не будет знать покоя, а ум будет бросаться из стороны в сторону, как челнок во время бури.

– Боги говорят твоими устами, учитель, – ответил, подумав, Пентуэр, – но из миллионов разве лишь один человек может стать сосудом их мудрости. И это хорошо. Ибо что было бы, если бы крестьяне по целым ночам смотрели на звезды, солдаты занимались вычислениями, а высокие сановники и фараон, вместо того чтобы управлять, метали в воздух камни при помощи кипящей воды? Не успела бы луна один раз обойти землю, как всем нам пришлось бы умереть с голоду… И никакое колесо, никакой котел не защитил бы страну от нашествия варваров, не обеспечил бы правосудия обиженным. Поэтому, – закончил Пентуэр, – хотя мудрость нужна, как солнце, как кровь и дыхание, мы не можем, однако, все быть мудрецами.

На это Менес ему ничего не ответил.

Несколько дней провел Пентуэр в храме божественной Нут, любуясь то картиной песчаного моря, то видом плодородной нильской долины. Вместе с Менесом он наблюдал звезды, рассматривал колесо для черпания воды, иногда уходил к пирамидам, изумлялся нищете и гению своего учителя, но мысленно говорил себе: