Ф. В. Каржавин и его альбом «Виды старого Парижа»

Лекции Вальмона де Бомара пользовались необычайным успехом у парижской публики. В числе слушателей вполне мог быть и Каржавин, после окончания университета изъявивший желание «пройти курс естественной истории» и «ботаники»[340]. Известно также, что он «не переставал посещать публичных лекций по опытной физике» и слушать лекции «для своего усовершенствования» в Королевском коллеже[341]. Что касается Соболевского, называвшего себя учеником известного мэтра («в гистории натуральной следовал я господину Бомару»)[342], то его настолько вдохновил опыт публичных лекций в Париже, что он попытался перенести его на российскую почву. Однако прививать интерес к «натуральной гистории» в петербургских «партикулярных собраниях»[343] у него получилось не более двух лет. Переводы из «Словаря» Вальмона де Бомара были впервые опубликованы лишь спустя девять лет — в журнале «Магазин натуральной истории», который при Московском университете издавал адъюнкт кафедры энциклопедии и натуральной истории А. А. Прокопович-Антонский.

В августе 1773 года парижские приятели имели случай вновь встретиться, на этот раз в Лейдене, где Соболевский работал над докторской диссертацией по медицине[344]. Каржавин прибыл туда, как уже говорилось, в качестве сопровождающего внука П. А. Демидова, где тот должен был слушать лекции известного профессора Алламана[345]. Маловероятно, чтобы Каржавин не воспользовался возможностью посетить Лейденский университет, где ученый демонстрировал опыты с электричеством. Вкус к знаниям он не только не утратил, но, оказавшись через три с половиной месяца в Париже, первым делом возобновил занятия по физике и медицине.

«Почти нет ни одного знаменитого человека, который не жил бы в начале своей карьеры на чердаке, — писал в „Картинах Парижа“ Мерсье, — там в безмолвии зреет художник; там поэт слагает свои первые стихи; там живут бедные и трудолюбивые дети науки, делающие полезные открытия и поучающие весь мир <…>»[346]. Соболевский, какое-то время ютившийся под парижскими крышами, стал известным ученым, автором научных трудов[347], оставив после себя ценнейший гербарий, минералогическую и зоологическую коллекции, библиотеку. Судьба Каржавина сложилась иначе: профессором, как предрекал на его счет князь Д. М. Голицын, он не стал и, можно сказать, до конца жизни так и не спустился с «высоких чердаков».

Чувство места

Любил ли Каржавин Париж? Свою привязанность, порой нешуточную, по-разному выражали те, кому довелось посетить этот город хотя бы раз. Образцом наиболее откровенного проявления «чувства места» можно назвать вирши студента Сорбонны Василия Тредиаковского, написанные за семнадцать лет до рождения Каржавина:

Красное место! Драгой берег Сенски!
Кто тя не любит? разве был дух зверски!
А я не могу никогда забыти,
Пока имею здесь на земли быти[348].

На этом фоне русский парижанин Theodore Karjavine выглядит менее сентиментальным, но и он вспоминал Париж так часто, что, похоже, и вправду не мог о нем «никогда забыти». Ему как человеку книжной культуры было свойственно прибегать к цитированию — даже для выражения своих мыслей и чувств. Однако в ряде случаев (за исключением текстов древних авторов), цитируя, он не был академически точен. Если же присмотреться, окажется, что его «неточность» — всего лишь прием, чтобы выразить личное отношение к актуальным событиям и явлениям. Наиболее очевидно это обнаруживается в «парижских текстах» Каржавина 1790‐х годов.

Париж в самых разных своих ипостасях предстает в учебнике французского языка, который Каржавин составил для русского читателя под названием «Вожак указующий путь к лучшему выговору букв и речений французских» (СПб., 1794) и который, по верному замечанию М. П. Алексеева, меньше всего походил на обычный учебник[349].

Объясняя в предисловии свой авторский метод, Каржавин подчеркивал, что взятые им «из разных апробированных сочинений» французские тексты поместил здесь «не переменяя и самых слов, какими сочинители во творениях своих изъясняются»[350]. На самом деле это не совсем так.

Мы видим, что нередко он осознанно «переменял слова», и тогда высказывание — к примеру, «О Париже» в разделе «Разные мысли», — приобретало новый смысл. В коротенькой заметке читателю предлагалась отнюдь не оригинальная «мысль» о пресловутой парижской грязи, из‐за которой на столицу Франции не раз обрушивалась многочисленная критика. Зловоние на улицах и слишком свободные нравы парижан стали притчей во языцех. Даже Анри Соваль, называвший Париж «мировым чудом» («la merveille du monde»), посвятил этой проблеме целую главу («Les boues de Paris») в своей истории города[351]. Каржавин в «Вожаке» ограничился коротким высказыванием: