Ф. В. Каржавин и его альбом «Виды старого Парижа»

Между тем в 1790‐е годы появилась очередная версия «Железной маски», на этот раз основанная на апокрифических мемуарах маршала Ришелье, выпущенных Ж.-Л. Жиро-Сулави[279]. В них утверждалось, что загадочный узник был братом-близнецом Людовика XIV. Как известно, «русский путешественник» Николай Карамзин, ознакомившись в Париже с «мемуарами маршала Ришелье», отнесся к ним скорее скептически[280]. Каржавину новая версия, напротив, показалась убедительной, что подтверждают его инскрипты на страницах «Французской галереи» Ж.-Б. Ресту (1771)[281], судя по содержанию, относящиеся к 1790‐м годам. Рядом с упоминанием в тексте сыновей Людовика XIII — будущих Людовика XIV и Филиппа I Орлеанского — он, подчеркнув имя первого, приписал на поле: «И железная маска. Близнецы. Два дофина»[282].

Варфоломеевская ночь

Тема религиозного фанатизма и свободы совести — одна из наиболее острых в дискурсе французского Просвещения, где нередко так или иначе затрагивались события, вошедшие в историю Франции под названием Варфоломеевской ночи.

Массовая резня гугенотов в Париже, учиненная католиками в ночь на 24 августа 1572 года (день св. Варфоломея), и двести лет спустя продолжала вызывать широкий отклик во всех слоях общества. «В истории не найдется преступления, которое может сравниться с Варфоломеевской ночью», — писал в «Трактате о веротерпимости» (1763) Вольтер в связи с делом казненного в Тулузе протестанта Жана Каласа, получившим огромный общественный резонанс именно благодаря выступлению философа в его защиту. За судебным процессом следил весь Париж. Трудно себе представить, чтобы эти события не задели восемнадцатилетнего Каржавина, явно неравнодушного к проявлениям религиозного фанатизма. Он был пристрастным читателем одного из наиболее последовательных просветительских изданий, Journal Encyclopédique, публиковавшего актуальные статьи на тему религиозного фанатизма и толерантности; тома журнала за 1765 и 1775 годы со следами его чтения хранятся сейчас в Музее книги РГБ[283].

Комментируя гравюру «LE PALAIS en la Cité» (№ 1), Каржавин обращает внимание и на объекты, расположенные вне острова Сите. В поле его зрения прежде всего оказалась древняя королевская «церковь святаго Германа Локсеруа» (Сен-Жермен л’Оксеруа), стоящая рядом с Лувром, с колокольни которой по приказу Екатерины Медичи был дан сигнал к началу религиозной резни. Не забывает он отметить на плане Готье и королевский дворец, из окон которого Карл IX давал «сигнал убиения подданных своих Варфоломеевскаго». Каржавин еще застал это здание на своем месте и, видимо, хорошо помнил его демонтаж: «сломаны остатки его при мне, когда я еще мальчиком был в школах (около 1756 или 17)» (R), — написал он в комментарии много лет спустя. Его отношение к Варфоломеевской ночи как преступлению власти с годами только крепло. Готовя к переизданию «Историю Елизаветы, королевы аглинской» (1795), переведенную его приятелем Андреем Рознатовским, он решительно обвинял королеву-протестантку в «достойном порицания» бездействии по отношению к «60 000 протестантов во Франции в день св. Варфоломея»[284].

В Париже с началом революции и ростом антиклерикальных настроений упоминания о Варфоломеевской ночи стали появляться гораздо чаще в прессе, речах популярных ораторов, на театральных подмостках. Молодой адвокат Камиль Демулен одним только восклицанием об угрозе «Варфоломеевской ночи для патриотов» смог всколыхнуть и без того возбужденную толпу, стихийно собравшуюся в Пале-Руаяле за два дня до взятия Бастилии[285]. Парижане в театре требовали немедленной отмены запрета пьесы «Карл IX, или Варфоломеевская ночь» Мари Жозефа Шенье[286]. Присутствовавший на этом спектакле в 1789 году Николай Карамзин обратил внимание на откровенную реакцию публики, чутко улавливавшей намек на «новыя происшествия» в замысле автора: «всякое слово, относящееся к нынешнему состоянию Франции, было сопровождаемо плеском зрителей»[287]. Объясняя читателям своего «Московского журнала», что поход парижских женщин на Версаль 5–6 октября 1789 года спас город от «новой Варфоломеевской ночи», Карамзин не сомневался в том, что революционная риторика была понятна всем[288].

Революция

Если весной 1790 года Карамзин на свой вопрос «Говорить ли о Французской Революции?» отвечал: «Вы читаете газеты: следственно происшествия вам известны»[289], то к концу 1792‐го «новые парижские происшествия» освещаются газетами все более лаконично. А вскоре, после казни Людовика XVI[290], последовал именной указ «о прекращении сообщения с Францией» (8 февраля 1793), запрещавший, в частности, «ввозить в Россию ведомости, журналы и прочия периодические сочинения во Франции издаваемыя»[291]. Фактически под цензурный запрет попало само упоминание о революции. Даже много позже о событиях тех лет предпочитали говорить иносказательно, например, как о «смятении на юге»[292].