Это было в Краснодоне

И вот ранним утром этих шестерых под усиленным конвоем пригнали на площадь. Подтынный приказал им разобрать ломы и лопаты, сваленные в кучу возле памятника.

— А теперь приступайте к работе, — бросил он, помахивая плетью. — Чтоб к вечеру от этого памятника не осталось и следа. Ясно?

Горняки молча переглянулись и не тронулись с места. Самый старший из них, седоусый шахтёр с большими чёрными от въевшейся угольной пыли руками, неторопливо положил на место лопату, достал из кармана кисет. Следом за ним побросали инструменты и остальные.

— Ну, что же вы? — подошёл поближе Подтынный. — Приступайте!

Горняки не шелохнулись.

— Ага, понятно, — Подтынный криво усмехнулся. — Совесть не позволяет. Ничего, мы её сейчас успокоим…

Взмахнув плетью, он что было силы ударил ею по лицу старого шахтёра. Тот вздрогнул, но не сдвинулся с места. Подтынный хлестнул плетью ещё и ещё. На морщинистом лице шахтёра вздулись кровавые рубцы.

— Гадина! — прорезал вдруг тишину звонкий девичий голос. — Подлец! Тебе все это зачтётся, когда придут наши!

Подтынный обвёл взглядом вокруг. На площади уже собралась толпа. Ему бросилась в глаза высокая стройная девушка в цветастом платке. Она смотрела на него в упор карими, расширившимися от гнева глазами. Столько ненависти и презрения было в этом взгляде, что Подтынному стало не по себе. Он сделал шаг в сторону девушки. Коренастый белобрысый парень, на плечо которого она опиралась, угрожающе двинулся ему навстречу. Толпа враз сдвинулась теснее, загудела. Подтынный отступил.

Поздно ночью полицаи сами кое–как откололи несколько плит от памятника и вывезли их в глухую балку. В жандармерию Подтынный доложил, что по его указанию памятник разбирали сами коммунисты.

— Молодец! — похвалил его Зонс. — Ловко придумал!

Польщённый похвалой, Подтынный искал подходящего случая, чтобы снова отличиться. И такой случай скоро представился.

В первых числах декабря в полицейский участок прискакал на взмыленной лошади староста соседнего хутора Большой Батырь. Пройдя прямо к Подтынному, он наклонился и зашептал ему на ухо:

— Возле хутора советские парашютисты укрываются. Сегодня ночью высадились. Я знаю, где они спрятались. Скорее!

— Сколько их? — одеваясь, спросил Подтынный.

— Человек пять. Может, шесть… В доме лесника сидят.

Подтынный приказал дежурному немедленно собрать по тревоге всех полицаев, сам позвонил Зонсу, попросил подкрепление.

Рассыпавшись по неглубокой ложбине, полицаи плотным кольцом окружили домик, где укрылись советские парашютисты, и обстреляли его трассирующими пулями. Осаждённые ответили дружным залпом. Завязалась перестрелка.

Зонс привёз на машинах взвод жандармов, Соликовский согнал всех свободных от патрулирования полицаев — около сотни человек осаждали маленькую группу парашютистов, но они держались стойко.

Лишь вечером гитлеровцы ворвались в полуразрушенный дом. Сорвав дверь, они вбежали в комнату. Двое оставшихся в живых парашютистов выскочили в окно. Одного из них тяжело ранил Подтынный, второму удалось скрыться. [3]

Возбуждённые, возвращались гитлеровцы и полицаи в город. Подтынный чувствовал себя героем. Он гарцевал на лошади, стараясь держаться рядом с тачанкой, на которой ехали Зонс и Соликовский. Поперёк тачанки, бессильно свесив руки, лежал раненый парашютист. Он был в беспамятстве, дышал тяжело, прерывисто. Из ушей и рта текла кровь.

— Не довезём, пожалуй, до города. А жаль, надо бы жителям показать, — сказал Подтынный.

Затем спокойно вытащил из кобуры пистолет.

— Чего с ним возиться! — и приложил дуло пистолета к бледному виску, на котором едва заметно пульсировала маленькая жилка…

Испуганные выстрелом лошади дёрнулись, понеслись вскачь. Кучер, натягивая вожжи, с трудом остановил их. Подтынный поравнялся с тачанкой, схватил тёплый ещё труп и сбросил его на землю.

— Одежду можешь взять себе, — крикнул ему Зонс. — А трофейный пистолет дарю тебе на память. За меткую стрельбу!

Нет, не случайно Соликовский возлагал надежды на Подтынного. Он знал — этот ни перед чем не остановится…

И Подтынный старался оправдать его надежды. Каждую ночь в посёлке проводились повальные обыски. У Подтынного были основания полагать, что листовки пишутся именно в Первомайке — здесь они появлялись раньше, чем в городе.

— Если понадобится, посажу в холодную всех до единого, а этих писак найду, — заверил он Соликовского.

Целыми семьями пригоняли полицаи в участок жителей посёлка. Запирали в сыром холодном подвале, держали под замком без воды и хлеба, требуя одного: сознаться в связях с партизанами.

Но никто не сознавался. Продержав арестованных трое–четверо суток, полицаи зверски избивали их и отпускали. А в подвал загонялись новые жертвы…

Как–то вечером Подтынный зазвал к себе дежурного по участку Мрихина.

— Помнишь, тогда возле памятника девушка в толпе была — такая кареглазая, с длинными косами? — неожиданно спросил он. — Знаешь её?

— Ну да, знаю, — буркнул полицай. — Ульяна, Матвея Громова дочка.

— Она кто, комсомолка?

— Наверное. Активисткой была.