Если бы мы были злодеями

В итоге я покатил чемодан по тротуару, засыпанному снегом, к ближайшей остановке автобуса. Потом я ждал такси на обочине (я успел вызвать его еще до того момента, как начал собирать вещи), задаваясь вопросом, что мне делать дальше. Уже совсем стемнело. Кампус Деллехера был закрыт на Рождество. Я не мог позволить себе снять номер в отеле Бродуотера или купить билет на самолет до Калифорнии. Филадельфия была не слишком далеко, но я еще злился на Александра и не хотел его видеть. Филиппа казалась наилучшим вариантом, но я не представлял, где она и как ее найти. Я попросил таксиста высадить меня на автовокзале, где я позвонил из телефонной будки Мередит, объяснил ей, что со мной случилось, и спросил, в силе ли еще ее предложение, сделанное накануне Дня благодарения.

Автобусов в Рождественскую ночь не было, и мне пришлось десять часов сидеть в зале ожидания, дрожа от холода и обдумывая свое решение. К утру я настолько сильно замерз, что практически потерял способность мыслить здраво и купил билет до портового управления Нью-Йорка. Я проспал все двенадцать часов поездки, прислонившись лицом к грязному окну. Когда я прибыл в пункт назначения, то снова позвонил Мередит, она сказала мне адрес, и я потащился в Верхний Ист-Сайд.

Родители Мередит, старший из ее братьев и его жена уехали в Канаду. Она жила в пентхаусе вместе со своим средним братом Калебом, тридцатилетним, одиноким и вызывающе красивым. Апартаменты выглядели пустыми и необжитыми, как декорации телешоу. Дорогая, стильная и неудобная мебель, декор, выполненный в ослепительно-белом и тусклом сланцево-сером. В гостиной, где окна от пола до потолка открывали головокружительный вид на Центральный парк, безупречная эстетика дизайнерского дайджеста была омрачена свидетельствами оккупации: там нашлись – потрепанный экземпляр «Костра тщеславия», недопитые бутылки вина и пальто «Армани», переброшенное через подлокотник дивана.

Комната Мередит оказалась меньше, чем я ожидал, но высокий скошенный потолок и великолепное мансардное окно создавали ощущение простора. По сравнению с ее спальней в Замке тут не было хаоса: одежда хранилась в шкафу и в комоде, а книги аккуратно стояли на встроенных полках, причем Мередит расположила их по темам и авторам.

Но было тут кое-что еще. Когда я переступил порог ее комнаты, мое внимание привлек туалетный столик, заваленный черными пушистыми кистями, тюбиками губной помады и туши для ресниц. Но само зеркало вряд использовали по назначению: за рамкой пестрело столько фотографий, что стекло практически исчезло.

Один снимок, на котором были запечатлены Мередит и ее братья (надо сказать, просто поразительные дети, все – с каштановыми волосами и зелеными глазами – сидели трое в ряд, словно русские матрешки, на бампере черного «Мерседеса»), хозяйка комнаты втиснула в самый верхний угол зеркала. На остальных фото красовались мы, студенты четвертого курса, и даже один-два третьекурсника, которые не прошли финальный отсев. Рен и Ричард, лица раскрашены черно-белым для пантомимы на втором курсе. Александр в галерее делает вид, что делится косячком с Гомером. Мередит и Филиппа в обрезанных шортах и купальниках, растянувшиеся на мелководье, как будто они только что рухнули с неба. Джеймс, улыбающийся, но не в объектив, левая рука робко поднята, чтобы отвести камеру в сторону, правая обхватывает мою шею. И я, не знающий, что нас фотографируют, смеющийся в том далеком прошлом – с ярким осенним листом, застрявшим в волосах.

Я стоял, глядя на красивый коллаж, который создала Мередит. Сколько времени она потратила на это занятие? Неделю? Меньше? Когда я оглянулся через плечо на первозданную безликость остальной комнаты: гладкое покрывало без единой складки, деревянный пол, – мне наконец пришло на ум, насколько одинокой она себя чувствовала, когда рядом с ней не нашлось никого, с кем можно было бы уснуть.

Я, как всегда, не мог найти ни единого подходящего слова, чтобы выразить свое запоздалое понимание, и потому промолчал.

Три дня мы с Мередит слонялись без дела: читали, разговаривали и даже не прикасались друг к другу. Калеб появлялся и исчезал, безразличный к моему присутствию, редко трезвый, он всегда трепался с кем-нибудь по телефону. Как и Мередит, он оказался до неприличия хорош собой. Он походил на свою родную сестру, и черты его лица были до странного нежными и женственными (но, надо сказать, это вовсе не раздражало). У него была быстрая улыбка и отстраненный взгляд, как будто его мысли постоянно где-то витали. Он пообещал, хоть для нас это и не имело значения, закатить экстравагантную новогоднюю вечеринку.

Калеб, несмотря на свои недостатки, оказался человеком слова.