Если бы мы были злодеями

Тишина, которая следует за моей репликой, комфортна, по крайней мере – для меня. На мгновение я забываю, зачем я здесь, и смотрю, как лист срывается с дерева и, кружась на ветру, падает на поверхность воды. Сразу же бегут круги, рябь тянется к краям озера, но исчезает прежде, чем успевает добраться до отмелей. Я почти вижу, как мы семеро бежим по берегу, лавируя между деревьями, срывая с себя одежду, спеша к причалу, готовые нырнуть в воду. Третий год, год комедий. Легкий, восхитительный и далекий. Дни, которые нельзя вернуть.

– Итак, – говорит Колборн, нарушив паузу. – Что дальше?

– Зима, – отвечаю я и отворачиваюсь от озера.

Замок близко, Башня парит, возносится над верхушками деревьев и отбрасывает длинную тень, которая падает на ветхий лодочный сарай.

– Наверное, наступила зима, но мы еще не чувствовали ее. А вот после Рождества все пошло не так.

– Когда это началось? – спрашивает он.

– Как раз в ту последнюю неделю декабря.

– Что же изменилось?

– Мы разделились, – ответил я. – Джеймс полетел в Калифорнию, Мередит – в Нью-Йорк, Александр – в Филадельфию, Рен – в Лондон, Филиппа… кто ее знает куда? Я вернулся в Огайо. Конечно, сидеть в Замке, ощущая нашу общую вину и скорбь, чувствуя призрак Ричарда за спиной… в некотором роде это просто ужасно. Но быть отделенными друг от друга, разбросанными по разным уголкам страны – даже мира – и противостоять вышеупомянутому в одиночку… такое гораздо хуже.

– А что конкретно случилось? – спрашивает он.

– Мы раскололись, – отвечаю я и задумываюсь.

Я неправильно выразился: все происходило по нарастающей. Постепенно. Мы раскололись, но не так молниеносно, как стекло, которое еще секунду назад было целым.

– В общем… настоящий раскол произошел немного позже, когда мы снова собрались в Деллехере.

Сцена 1

Рождество в Огайо было ужасным.

Мы провели четыре предшествующих празднику дня в состоянии легкого опьянения и разговаривали лишь по необходимости. Сочельник прошел без особых событий, и мы даже пережили распаковку подарков следующим утром. Родители подарили мне карманные часы покойного деда, красивые, но бесполезные. Лия – крошечный, потрепанный томик «Венецианского купца», изданный в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Она сказала мне от волнения в два раза быстрее обычного, что купила его в букинистическом магазине в Цинциннати, потому что знала, что «Купец» – моя любимая пьеса. Кэролайн презентовала мне галстук, который (я был совершенно уверен) раньше принадлежал одному из ее парней, что меня вполне устраивало, поскольку я подарил ей подержанную сумку, которую позаимствовал в студенческом бюро находок Фабрики.

Но в тот же день непринужденная атмосфера резко изменилась. Рождественский ужин – почти такой же, как и в День благодарения месяц назад – оказался маленьким бедствием. Кэролайн вышла из-за стола на подозрительно долгое время, и отец поймал ее в ванной комнате, смывающей большую часть съеденного в унитаз.

Три часа спустя мои родители и старшая сестра орали друг на друга в столовой. Я сбежал с места преступления и уже собирал чемодан, который лежал раскрытым посреди моей неубранной постели. Я скомкал полдюжины шарфов и примерно столько же перчаток и швырнул туда.

– Оливер, не надо! – Лия стала в дверях, всхлипывая и икая, как она делала это в течение последних десяти минут. – Ты не можешь уйти прямо сейчас!

– Я должен. – Я смахнул со стола охапку книг и бумаг и бросил их поверх шарфов. – Я не могу это выносить, мне нужно убраться отсюда.

Снизу донесся голос отца, и Лия захныкала.

– Тебе тоже надо уйти. – Я оттолкнул ее с дороги и снял пальто с крючка на двери. – Пойди в гости к другу или еще куда-нибудь.

– Оливер! – завыла она, и я отвернулся, не в силах смотреть, как ее лицо сморщилось, словно у младенца, – мокрое и блестящее от слез.

Я пошвырял в чемодан кучу одежды – я понятия не имел, грязной или чистой, это уже не имело значения, – и захлопнул его. Молния легко скользнула по краю, потому что я упаковал лишь половину того, с чем приехал. Внизу мама и Кэролайн снова зашлись в крике.

Я натянул пальто и сдернул чемодан с кровати, едва не отдавив сестре ногу.

– Давай, Лия, – сказал я. – Ты должна выпустить меня.

– Ты просто бросишь меня?

Глаза у нее были красные и злые, она крепко обхватила себя руками за плечи.

Я стиснул зубы, борясь с волной вины, поднимающейся из глубин желудка, как желчь.

– Мне очень жаль. – Я наклонился, поцеловал ее в щеку и протиснулся мимо Лии в дверной проем.

– Оливер! – громко позвала она меня, перевесившись через перила, когда я бросился вниз по лестнице. – Оливер! Ты куда?

Я не ответил. Не знал.