Если бы мы были злодеями

Мы выходим из рощи на пляж, который не изменился. Грубый песок, похожий на соль, обветренные скамейки. Маленький сарайчик, где Джеймс обливал меня бутафорской кровью на Хеллоуин, слегка кренится набок: жалкая, крохотная пизанская башня. Вода плещется о берег под порывами легкого ветерка. Он ерошит мои волосы, и я делаю глубокий вдох, пытаясь поймать его в легкие, когда он пролетает мимо. Я чувствую запах озера и леса, землистый и первозданный.

Колборн прячет руки в карманы и смотрит на воду. Отсюда видно противоположный берег, едва различимый: туманная линия, проведенная между деревьями и их отражениями. Башня торчит из леса подобно сказочной крепости. Я отсчитываю третье окошко и смотрю на узкую черную щель в серой каменной стене. Там в Башне была наша общая с Джеймсом комната, у окна стояла моя кровать.

– Той ночью было холодно? – спрашивает Колборн. – Напомни мне.

– Достаточно прохладно.

Мне любопытно: сохранился ли еще кусочек ясного неба над садом, или ветви разрослись, закрыв его?

– По крайней мере, мне так кажется, – добавляю я. – Мы все были пьяны, а мы всегда пили слишком много, словно были обязаны это делать. Культ излишеств. Алкоголь и наркотики, секс и любовь, гордость, и зависть, и месть. Никакой меры.

Он качает головой.

– Субботними вечерами я обычно лежу в постели, не в силах заснуть, и думаю: какую еще тупость совершат пьяные подростки? Что мне придется разгребать утром?

– Это уже не актуально.

– Да, – соглашается он. – Сейчас мне надо беспокоиться лишь о своих детях.

– Сколько им?

– Четырнадцать, – быстро отвечает он. – Перешли в старшие классы.

– Они точно будут в полном порядке, – обещаю ему я.

– Откуда такая осведомленность?

– У них родители лучше, чем были у нас.

Он тихо смеется, не вполне уверенный, поддразниваю я его или нет. Кивает на Замок.

– Прогуляемся до южного берега?

– Позже. – Я присаживаюсь на скамейку и пристально смотрю на Колборна. – Долгая история… Все или ничего. Ты еще многого не знаешь.

Он пожимает плечами.

– У меня весь день свободен.

– Будешь стоять здесь до заката?

Он морщится и осторожно садится рядом. Щурится на новый порыв ветра с озера.

– Ладно, – говорит он. – Сколько из того, что ты рассказал мне о той ночи, было правдой?

– Все, – отвечаю я. – Так или иначе.

Пауза.

– Будем снова играть в дурацкие игры?

– «Для чести надо лгать,

Чтоб верным быть – изменником казаться!

…время

Рассеет подозренья. Ах, от волн

Судьба порой спасает утлый челн!»[52] – декламирую я.

– Я думал, в тюрьме из тебя выбьют стихотворное дерьмо.

– Стихотворное дерьмо – единственное, что держало меня на плаву.

Увы, но я уверен: Колборн останется при своем мнении. А мне нужен язык, чтобы жить, он необходим мне, как пища и вода. Лексемы, морфемы, крупицы смысла – они насыщают меня знанием и пониманием того, что для всего в мире есть слова.

И кто-то еще, конечно, чувствовал то же самое, что и я.

– Почему бы тебе просто не рассказать мне, что случилось? Без спектаклей. Без поэзии.

Я улыбаюсь.

– Для нас все было спектаклем и поэзией.

Колборн молчит приблизительно минуту.

– Ладно. Ты победил. Будь по-твоему.

Я смотрю через озеро на Башню. Крупная птица – должно быть, ястреб – парит долгими, ленивыми кругами над деревьями, изящный черный бумеранг на фоне серебристого неба.

– Вечеринка началась в одиннадцать. К часу мы были разбиты, а Ричард стал совсем невменяемым. Он грохнул стакан и ударил парня кулаком прямо в челюсть. Ситуация вышла из-под контроля, а к двум часам ночи я был уже наверху, в постели с Мередит.

Я чувствую его взгляд, но не хочу смотреть на него.

– Это правда? – спрашивает он, и я вздыхаю, раздраженный тем, что уловил нотку удивления в его голосе.

– А что, свидетелей было недостаточно?

Он выдергивает веточку из песка и принимается перекатывать ее между пальцев.

– Свидетели инцидента на кухне… Двадцать упившихся ребят, и только один из них действительно что-то видел.

– Ну… да. Хотя лучше было б, если б он был слеп.

– И вы с Мередит переспали.

– Да, – отвечаю я.

Я не знаю, как продолжать. Конечно, я находился в полной власти Мередит. Подобно языческой богине, она требовала восхвалений и идолопоклонничества. Но почему она запала на меня – такого незначительного и робкого? Загадка.

Я начинаю говорить, а в животе, будто червь, извивается чувство вины. Наши отношения стали предметом особого интереса, когда Мередит отказалась давать показания в суде: я был там в качестве обвиняемого. В течение нескольких недель ее преследовала пресса, а это было уже чересчур даже по ее меркам. Когда меня осудили, она вернулась в пентхаус на Манхэттене и полтора месяца не выходила из апартаментов. Ее брат Калеб буйствовал и умудрился своим портфелем сломать челюсть какому-то папарацци. Стервятники сразу потеряли ко мне всякий интерес, и я вспоминал о Калебе с большой нежностью.