Если бы мы были злодеями

И мы, все вместе, прокрутили цепочку событий в обратную сторону – вплоть до сентября, до тех самых первых дней, когда мы были виновны разве что в паре резких подколов. Вскоре мы уже спрашивали друг друга тихими нервными голосами, о чем стоит забыть в беседе с полицией, или деканом, или кем бы то ни было еще. Сначала наша версия выглядела достаточно правдоподобно, но каждая маленькая ложь во благо звала за собой другую, недомолвки росли и множились – и в конце концов я уже не знал, где начинается истина. Александр заметил, что если мы собираемся скрыть наши собственные проступки, то хорошо бы нам обелить умершего. И вот постепенно мы вычеркивали из книги жизни его грехи, пока не осталось ничего, что стоило бы обсуждать, кроме театральной неудачи Ричарда и несчастного случая, соответственно.

Я молча слушал, гадая, так ли просто провернуть все это или мы – как Брут, Кассий и другие заговорщики – лишь готовим почву для собственной гибели.

– Ладно, – сказала Филиппа, нарушив затянувшуюся паузу: теперь мы сидели кружком, избегая смотреть друг другу в глаза. – Он напился до чертиков и исчез. Ни слова о Хеллоуине, сцене убийства или о чем-то еще. – Она оглядела нас по очереди в ожидании хотя бы слабых, но подтверждающих ее реплику кивков.

Александр покивал и опять потер затылок, но голос его на сей раз звучал тише и спокойнее:

– До прошлой ночи все было в порядке.

– «Конечно, так; но самый-то вопрос

Уж очень щекотлив: под строгим надо

Его хранить замком»[53], – заметил Джеймс.

– Мы не можем помочь Ричарду, – произнес Александр, беспомощно пожав плечами. – Мы должны помочь друг другу.

Филиппа почесала переносицу.

– Теперь можно позвонить.

– Кроме нас семерых никто сюда никогда не приходит, – добавил Джеймс. – Значит, мы скажем, что совсем недавно нашли его.

– И чем мы предположительно занимались все утро? – спросила Мередит плоским и безжизненным голосом.

– Спали, – ответил Джеймс. – Сейчас только половина девятого.

Мы кивнули – медленно, оцепенело, нестройно. Никто не хотел говорить, двигаться, звать посторонних, сообщать им о нашей личной катастрофе.

– Кто будет звонить? – подал голос Александр.

– Я, – произнесла Мередит.

Ее лицо побледнело и застыло, как гипсовая маска. Она всегда была самой храброй из нас, но сейчас это казалось несправедливым. Она провела пальцами по волосам и попыталась встать.

Я заставил себя подняться на ноги: мои конечности покалывало, но я ощутил прилив беспокойной энергии.

– Нет, я позвоню.

Все уставились на меня, а Мередит… она смотрела сквозь меня, будто я был сделан из стекла или целлофана. Хрупкий, невидимый барьер между ней и… чем?

– Хорошо, – согласилась она. – Давай.

Я покинул библиотеку с неоправданным чувством облегчения. Я еле-еле шел, моя правая рука держалась за стену. На кухне царил беспорядок: пластиковые стаканчики, бутылки и другой «праздничный» мусор были разбросаны повсюду. Брызги крови застыли на полу: наверное, здесь виолончелист позволил кулаку Ричарда обрушиться на его зубы.

Я прошел прямо по кровавым отметинам, направившись к старенькому телефону на стене.

Ничто не казалось вполне реальным. Я поднял трубку с той же замедленной осознанностью, которую всегда ощущал на подмостках, где труднее всего совершать именно обыденные действия, невозможные в своей простоте. Гудки раздавались у меня в ухе, когда я повернул диск от девятки – длинный широкий круг, – а затем их сменили два коротких рывка. Один-один.

Ответил голос. Женский. Безразличный. Квалифицированный.

– Девять-один-один. Что у вас случилось?

Я глубоко вздохнул. Пульс стучал быстро и нервно, но, когда я заговорил, голос почти не дрожал.

– Произошел несчастный случай.

Сцена 2

Филиппа оказалась единственной из нас, кто раньше бывал в деканате, и никто из нас не знал почему, за исключением того, что это было как-то связано с ее таинственной семьей. В полдень двадцать третьего ноября мы сидели на скамье у стены в холле третьего этажа, уставившись на свои колени и не говоря ни слова. Джеймс, Александр, Рен и Филиппа уже дали показания. Мередит еще находилась в кабинете, в то время как я ждал своей очереди в состоянии кататонического беспокойства. Я поглядывал на высокие окна, чувствуя себя голым и беззащитным в лучах тусклого осеннего солнца.

Дверь открылась с тяжелым скрипом, и Мередит вышла, прижав руки к животу. Я встал, вытер ладони о джинсы и безуспешно пытался поймать ее взгляд, пока не услышал, как Холиншед произнес:

– Мистер Маркс.

Я двинулся к двери механической походкой Железного Дровосека. Остановившись на пороге, я повернулся к своим однокурсникам. Они таращились куда угодно, избегая встречаться взглядами с кем бы то ни было, – кроме Джеймса, который смотрел на меня непроницаемыми серыми глазами. Он едва заметно кивнул мне. Я наклонил голову и нырнул в кабинет.