Эйнемида I. Семена раздора.

– Мой царь, – прокашлявшись, нарушил молчание Элкилу, – если дело обстоит так, к поступку высокородного Эн-Нитаниша следует отнестись со снисхождением. Он стремился исполнить свой долг, как это понимал...

Иллан нерешительно умолк, ибо его положение стало действительно щекотливым. Одно дело – безродные чужеземцы, пускай за ними и стоят Каллифонт с Артимией, и совсем другое - отпрыск рода Нухур. Вздумай Нахарабалазар действительно последовать совету иллана, доброжелатели не преминут вывернуть дело так, будто именно Элкилу подбил царя отправить юнца на плаху, и не нужно долго гадать, как поступит высокородный Кулу-Шаш хаз-Нухур, узнав, из-за кого его родной племянник лишился головы. Кровная месть Нухура, да ещё и ввиду ссоры со старейшиной рода Болг, была бы очень некстати. Наоборот, выдать бы вот за этого самого Эн-Нитаниша одну из внучек... Элкилу чувствовал, что ему потребуется вся его мудрость, чтобы выкрутиться из неприятного дела.

– О каком снисхождении ты говоришь, жрец? – вспыхнул Саррун. – Даже если Эн-Нитаниш остановил казнь, он не имел на это права и заслуживает котла. И те, кто его приказ исполнил тоже! Воля повелителя попрана! Что подумают подданные, если виновные не будут наказаны? Станут подвластные цари и лугали повиноваться владыке, если всякий будет пренебрегать его указами?

Лицо правителя отразило нешуточную внутреннюю борьбу. Диоклет и Энекл были эйнемами, а Нахарабалазар, к неудовольствию многих, страстно любил всё связаное с Эйнемидой. Эн-Нитаниш был его другом. Царь без раздумий помиловал бы всех, если бы не Саррун, вовремя нашедший именно те слова, что заставили его колебаться. Разоблачённый заговор вселил в обыкновенно беспечного царя страх. Энекл чувствовал, что нужен хоть какой-то повод для оправдания, иначе царь может уступить настояниям Сарруна. Как назло, на ум не приходило совершенно ничего.

– Великий царь, – нарушил молчание Диоклет, – прежде, чем ты рассудишь это дело, тебе следует знать, что Эн-Нитаниш остановил казнь не для того, чтобы облегчить участь приговорённого, но из благочестия. Мудрый Элкилу-иллан сказал, что осквернение тела жреца противно воле богов и что мы с моим товарищем, по незнанию, совершили благой поступок. Мы и впрямь не знали об этом, ибо родились далеко отсюда, но Эн-Нитаниш изучал священные книги с детства. Он отдал нам приказ, ибо не мог стерпеть нарушения божественных законов.

– Чужеземец сказал верно! – радостно ухватился за мысль иллан, с умилением глянув на Диоклета. – Семья молодого Эн-Нитаниша славится благочестием. Как видно, юноша был прилежен и должным образом открыл душу священным книгам. Поистине, богоугодно такое усердие в столь юном возрасте и достойно похвалы.

Саррун хотел возразить, но царь прервал его жестом руки.

– Это верно, Эн-Нитаниш? – спросил он. – Ты сделал это для богов?

Дело снова повисло на волоске, ибо Эн-Нитаниш, и без того изрядно потрясённый, а теперь ещё и неожиданно записаный в благочестивые юноши, растерялся совершенно. Он удивлённо переводил взгляд с царя на иллана и обратно, плохо понимая, чего от него хотят. Повисло опасное молчание, но на помощь пришла царица-мать.

– Сын мой, ты несправедлив, – сказала она. –мальчик, хорошо послужил тебе и Совершенным, но он ещё юн. Погляди, он едва держится на ногах, ты же, вместо того, чтобы накормить и дать отдых, пытаешь его вопросами. Конечно же он сделал то, что сделал из любви к богам и к тебе, ведь так, Эн-Нитаниш?

Её голос, ласковый и мягкий, но в то же время по-матерински строгий, одновременно и успокаивал, и подбадривал. Дёрнувшись, точно от удара, молодой человек шумно выдохнул и, завороженно глядя на Артимию, медленно кивнул.

Царь встал так резко, что кое-кто из придворных испуганно вздрогнул. Энеклу неожиданно пришло на ум, что Нахарабалазар был бы прекрасным царём, родись он в одном из городов-государств эйнемской Архены или Полумесяца, чьи обитатели всего более ценили в правителях красоту облика и изящество манер. Ветреная Дихэ изрядно повеселилась, сделав его царём Мидонии, где за образец красоты почитали коренастых, мускулистых мужчин с фигурой борца и обильной растительностью на всём теле – первым признаком мужественности. Такими изображали всех мидонийских божеств.

– Моя мать – женщина и прежде думает о милосердии, чем о государственной пользе, – важно изрёк царь, – но сегодня она подала наилучший совет.

Он подошёл к Эн-Нитанишу, обнял его, и придворные немедля рассыпались в похвалах.

– Эн-Нитаниш, мать упрекнула меня, что я поступил с тобой дурно, но я исправлю ошибку. Тебя отведут в баню и накормят, сегодня ночевать будешь во дворце. Талухет, ты услышал.

Пухлый евнух-кахамец, распорядитель царских покоев, тут же угодливо склонился, и его примеру последовал Эн-Нитаниш, наконец-то совладавший со своими чувствами. Он начал сбивчиво благодарить, но царь с улыбкой похлопал его по плечу и обернулся к эйнемам.

– Вы оба делали то, что вам приказали, поэтому не виноваты.

Диоклет с Энеклом дружно поклонились, радуясь, что гроза миновала