Эдера 2

— Андреа... — эхом ответил младший дель Веспиньяни, — Андреа... Не знаю, этот молодой человек мне глубоко симпатичен... То есть, — тут же поправился он,— то есть, я хочу сказать, что я всячески стремился, да и теперь стремлюсь внушить себе эту симпатию к синьору Давила... Но когда я смотрю на него, когда я вижу, как любит его Эдера... Когда я представляю, как они любят друг друга, как вечером в спальне, раздеваясь перед сном, они смотрят друг на друга с бесстыдством давно женатых людей, когда я думаю, какими ласками одаривает его Эдера... Да, я ревную — но ревную его не как к его же жене — я ведь не имею на это ровным счетом никакого права, а ревную его так, будто бы он теперь с Сильвией, будто бы Сильвия любит его, а он — Сильвию, и теперь уже ничего нельзя изменить. Да, это ревность и — очень глупая притом ревность. Но когда я все это вижу, когда я представляю, домысливаю то, чего не вижу, но то, что проистекает из увиденного, то во мне просыпается такая лютая ненависть к нему, что я ничего не могу с собой поделать! Отец, я знаю, что я не прав, я знаю, что теперь способен совершить самый жестокий, самый бесчеловечный поступок по отношению к синьору Давила, что я, наверное, способен украсть, дать ложные показания, наверное — даже убить, короче — все то, что ты называешь «запятнать честь рода», но я ничего не могу с собой поделать! Это, наверное, и есть настоящая страсть... Да, конечно, отец, ты прав, ты тысячу раз прав, когда говоришь, что меня обуяла страсть! Конечно же, ты был прав и тогда, когда говорил, что за все в жизни надо платить — и за хорошее, и за плохое. Так сказать — жизненная философия, закон сохранения энергии. Не знаю, кто карает за грехи — Бог, если он действительно есть, или судьба, или природа, или еще кто-нибудь другой... Впрочем, теперь это совершенно неважно, и мне это по большому счету — безразлично. Но я наказан — я отлично, лучше, чем кто-нибудь другой, в том числе и ты, отец, осознаю это — наказан за Сильвию, наказан за ее нелепую смерть, и это наказание, наверное — моя страсть к Эдере. И я знаю — я пойду до конца, каким бы он не был, — прошептал Отторино, — победным или нет... Мне нечего больше терять,— закончил он.

Клаудио тут же перебил его:

— А ты не думал, что если Эдера узнает о твоей ненависти к Андреа, она также возненавидит тебя? Ведь теперь, пока что ты для нее — просто работодатель ее мужа, и к тому же — галантный кавалер, с которым приятно проводить время — но не более того. Вполне возможно, что у вас могли бы установиться просто хорошие, дружеские отношения, я говорю — при условии, если бы ты сохранял дистанцию... Но ведь твоя слепая страсть, твоя ненависть к Андреа... Ведь если она обо всем этом узнает — она тебя просто возненавидит! Сын, подумай об этом хорошенько — это ведь серьезно!

Отторино отрицательно покачал головой.

— Думаю, что не возненавидит...

Улыбнувшись, Клаудио произнес:

— Откуда такая уверенность? Ты видишь какие-нибудь причины?

— Женщины любят дерзких мужчин... Женщины вообще любят дерзость. И ненависть к Андреа — если она даже каким-нибудь образом откроется — эта ненависть может только пойти мне на пользу...

Молодой дель Веспиньяни, немного успокоившись, взял себя в руки окончательно.

— Нет, не смейся над моими словами, отец!.. То, что я сказал про дерзость,— не шутка, вовсе не шутка... Не легенькая шпилька среди салонной болтовни, а глубокая и страшная истина, содержащая в себе всю психологию женского сердца. Не улыбайся заранее,— поспешно сказал он, увидев, что ироническая улыбка заиграла на устах Клаудио,— я сейчас разъясню свою мысль. Впрочем, и мысль-то эта не моя. У Шекспира в «Ричарде III» она высказана с такой гениальной смелостью, что ужас охватывает, когда читаешь. Помнишь, там в первом действии за погребальными дрогами Генриха VI идет его невестка леди Анна?..

Клаудио согласно кивнул. 

— Да, помню... Но не понимаю, какое это имеет отношения к Андреа и к Эдере? 

— Сейчас объясню. Генрих IV и муж леди Анна, Эдвард, недавно убиты рукой Глостера — горбатого и хромого урода, но в то же самое время — безгранично храброго и дерзкого человека. В этот момент появляется сам Глостер. Только у Шекспира можно встретить такую чудовищную брань, какой осыпает леди Анна убийцу. Она плюет ему даже в глаза. Но Глостер говорит ей только о своей любви. И вот понемногу леди Анна остывает от своего озлобления. Потом она уже слушает красноречивые слова Глостера и, наконец, даже принимает от него в подарок перстень. Даже сам Глостер изумлен скоростью своей победы... Вот тебе картина душевного мира женщины, картина, набросанная гигантскими, грубыми мазками, но как изумительно, как беспощадно верно!.. Зато только такие гении, как Шекспир и осмеливаются бросать в глаза человечеству подобные сцены. И на самом деле: разве красота, или богатство, или талант покоряет женщину? Нет. Ничто, кроме страстного, напряженного желания обладать ею...

Клаудио, выслушав сына, не нашел ничего другого, как ответить: