Две зари

Закончился комплеторий[29], и отныне печать молчания замыкает наши уста, однако говорить с тобою я могу и не нарушая печати. Посему спешу сообщить тебе, драгоценная моя сестра, удивительную и печальную новость. У Святого Альбана скончался почтенный Либуций – после краткой внезапной болезни предал душу свою в руки Господа. А ведь был он еще не очень стар – ему не было и пятидесяти, и довольно крепок здоровьем для этих лет, иначе архиепископ и король не избрали бы его для должности епископа ругов, каковая обязанность, конечно, требует для исполнения немалых сил духовных и телесных. Мне сообщил об этом добрый наш наставник, отец Лейдрад, по письму от архиепископа Вильгельма. Архиепископ не забыл и меня – с истинно братской любовью осведомляется о моем здоровье и благополучии. Сердце мое радуется его привету – хоть положение наше так различно, поскольку отец его неизмеримо выше моего, мать у нас общая, и она завещала нам любить друг друга по-братски. Ради ее памяти мне ценен его привет – ибо какие блага может дать архиепископ либо даже сам король, мне, который отказался от всех земных благ и ценит лишь одно, величайшее благо – новую встречу с тобой, роза души моей. А достижение этого блага зависит лишь от меня одного, от усердных моих трудов, и ни милость сильных мира сего, ни их жестокая вражда не могут ни приблизить меня к этому благу, ни отдалить.

О чем еще поведать тебе, моя дорогая, лишь бы не прерывать беседы с тобой, пока есть у меня время? Вернулся ко двору епископ Лиутпранд в расстроенном здоровье и негодующем расположении духа. Несмотря на всю мудрость и усердие, ни в чем он не преуспел и даже не сумел повидать императора Романа. Мажордом его неизменно отвечал, что император занят и не может его принять. Еще бы ему не быть занятым, как в негодовании рассказал Лиутпранд. С утра до ночи он загружен государственными делами, как раб в каменоломне – своим трудом: сидит на ипподроме, обедает с Синклитом, раздает деньги нищим. В полдень он играет в мяч, не уступая ловкостью и силой ни одному из соперников, потом с торжественной свитой отправляется на охоту и еще до ночи добывает мужественной своей рукой четырех огромных кабанов. Ну а ночью он тоже не ведает покоя от дел державных: слушает игру и пение, наблюдает за представлениями гимнастов и мимов, принимает множество женщин… Ну а другие дела, те, что касаются управления государством, он целиком отдал в руки своих скопцов – Иосифа и Иоанна, и те так заняты, что принять посла от благочестивейшего нашего короля им, разумеется, недосуг… Но лучше уж я закончу это письмо, моя нежная голубка, чем стану утомлять твой слух досадой доброго епископа, огорченного, что не из-за недостатка усердия не сумел выполнить поручение благочестивейшего нашего короля. Обещаю, когда мы встретимся, я ни слова не скажу о сих недостойных тебя предметах, а буду лишь славить Господа, чтобы дал мне вновь увидеть твое личико. Прощай, любезная сестра, процветай в глазах Господа и удостой воспоминаньем своего недостойного брата – Адальберта…

* * *

Ловцы вернулись почти ночью, когда в Киеве уже спали; Эльге пришлось подняться и вновь одеться, чтобы выйти посмотреть добычу. Привезли трех туров, уже разделанные туши и головы отдельно: одного отдали в Олеговы дома варягам, другого забрал себе Святослав, а третьего он поднес матери – для следующих пиров. Собственноручно им добытый тур, самый крупный из трех, был уже частично съеден, но мяса огромной туши оставалось столько, что часть необходимо было солить впрок, чтобы не пропало.

– Как вы, все целы? – спросила Эльга, при свете факела осматривая добычу и огромные рогатые головы лесных быков.

– Все хорошо, – отмахнулся Святослав. – Двух лошадей потеряли, да Сфеня в речке искупался. А этот, Диметрис, парень не промах оказался! Был бы я Романом, тоже бы его за ловкость патрикием назначил!

Судя по голосу, после выезда князь потеплел к старшему послу, и это уже было удачей. Следующий день мужчины отвели на отдых, а женщины – на возню с добычей: что готовить на стол, что припасать впрок. На второй день было назначено продолжение переговоров. Но еще утром, задолго до полудня, Мистине сообщили, что к нему прибыл гость. В этот раз Мистина провел ночь у себя дома, на Свенельдовом дворе. Два года живя без жены, он имел обыкновение завтракать в старой отцовской избе, где хозяйничала молодая жена его брата, и гостя провели сюда.

– Бужь жив, Пестряныч! – Величана от удивления всплеснула руками. – Тебя княгиня прислала? Случилось что?

– Нет, – Торлейв улыбнулся, – я сам по себе.

– Прошу, садись! – Величана указала за стол.

– Я не голоден, матушка покормила. Если позволишь, воевода… – он поклонился Мистине, еще сидевшему за столом.

– Так ты ко мне? – усмехнулся Мистина.

– А ты что подумал? – Торлейв засмеялся. – К тебе, воевода. Позволь слово молвить?

– Здесь или…

– Лучше или.

– Ну, если не хочешь есть, то пойдем ко мне.