Две недели в сентябре

Стивенсы устроились поудобнее, прикрыв глаза. Море сонно плескалось о бетонную стену, и ветерок превращал его тихое журчание в шелест далеких вязов. Они слышали пыхтение отправляющегося с вокзала вечернего поезда, приглушенные голоса на набережной, тихие шаги, но музыка оркестра, казалось, собирала эти звуки воедино и вплетала их в свою симфонию.

Удивительно, но этот вечер – хотя они и не планировали провести его таким образом – надолго запомнился им как самый счастливый за весь отпуск. Мистер Стивенс был заранее готов к тому, что после бодрящей прогулки его ждет не самое приятное окончание дня, но теперь, вытянувшись в шезлонге, он почти не шевелился, чтобы не стряхнуть овладевшую им восхитительную сонливость. Он расслабил каждый мускул и почти не ощущал собственного тела – только побаливали натруженные ноги. Дома его почти всегда что-нибудь беспокоило: то голова заболит, то глаза, то горло, а то слегка сдавит грудь или разыграется ревматизм – конечно, ничего серьезного, но достаточно, чтобы напомнить ему, что тело требует заботы и ухода. Но здесь, на берегу моря, все было иначе: разум предавался спокойным размышлениям, а тело служило ему удобным покрывалом, невесомым, как прохладный воздух.

Миссис Стивенс очень любила музыку – что, впрочем, не означало, что она знала названия произведений и имена композиторов. Но слух у нее, пожалуй, был лучше, чем у остальных членов семьи, и она первая догадалась, что вторая композиция, сыгранная оркестром, – это мелодия, которая записана на другой стороне пластинки с вальсом “Судьба” из их домашней коллекции. Они слушали ее всего один раз, по ошибке поставив вместо “Судьбы”.

С произведениями на оборотной стороне любимых пластинок всегда поступают несправедливо – на них смотрят как на довесок и начинают ценить по достоинству, только если им посчастливится прозвучать в живом исполнении оркестра. Это был как раз тот случай; когда музыка смолкла, Стивенсы решили, что вернутся домой и послушают эту композицию, а от вальса “Судьба” можно и отдохнуть.

Миссис Стивенс нравились нежные, переливчатые мелодии, и, слушая “Голубой Дунай”, она поудобнее устроилась в шезлонге, откинулась на спинку и стала с улыбкой разглядывать собственные туфли. Она поставила пятку одной туфли на носок другой, чтобы полюбоваться их блеском. Из всех ее многочисленных домашних обязанностей чистка обуви была единственной, которой она стыдилась. Она делала это тайком на кухне и никогда в саду, опасаясь, что кто-то из знакомых может увидеть ее из окон поезда, а если у задней двери неожиданно появлялся торговец, она поспешно прятала обувь под раковиной.

Но в Богноре за дополнительную плату они пользовались услугами чистильщиков, и ничто не доставляло миссис Стивенс большего удовольствия и не позволяло острее ощутить ту атмосферу благополучия, которую можно купить, если есть немного денег.

После каждой композиции раздавались редкие аплодисменты, люди поворачивались, заговаривали друг с другом или вставали, чтобы размять ноги, но несколько раз, когда оркестр умолкал, Дик оставался неподвижно сидеть в своем шезлонге и молчал.

Вдохновение пришло к нему совершенно неожиданно, и он не мог понять, как и откуда оно появилось. Собственно, в тот день он решил больше не думать о будущем, пока не вернется домой и не купит “Карьеру для юношей”. Он хотел изучить ее непредвзято и с ясной головой, отбрасывая варианты, которые не позволят развиться его природным склонностям, и выбрать три-четыре направления, которые его действительно привлекают. Он с нетерпением ждал, когда сможет серьезнее рассмотреть эти возможности, пока одна из них постепенно не отделится от других, не воспламенит его воображение и не приведет его к успеху. Он был уверен, что где-то в этой книге указана та дорога, что удовлетворит его честолюбие и позволит ему многого достичь. Надо было только подождать возвращения домой, и во время отпуска он решил наслаждаться предвкушением грядущих перемен; он не прикладывал никаких сознательных усилий, чтобы это вдохновение озарило его, чтобы ему пришла в голову мысль: “Вот оно! Ты знаешь, что это единственный путь, – так почему же ты раньше его не видел?”

Он лежал, заложив руки за голову, и его глаза были прикованы к ряду маленьких домиков за деревьями – старых домиков, которые наверняка одними из первых обосновались на этом побережье. За ними виднелись высокие серые здания, которые говорили маленьким первопоселенцам: “Что, завидуете?” – и презрительно глядели поверх их голов.

Он мечтательно рассматривал их ровные, крепкие стены, мелкие детали орнамента – и внезапно представил себя среди прекрасных белых особняков, которые ему доводилось видеть на отдаленных холмах во время загородных прогулок; они сияли на солнце и сверкали под луной, а он был одним из тех, чьи умелые руки рисовали их очертания, чьи пытливые умы располагали их среди пышных крон деревьев, – и вдруг его осенило.

Он будет строить дома – но не с гнетущей, безжизненной покорностью человека, который следует плану; он будет творцом, архитектором…