Две Юлии

Потом она стала больше внутренним делом, легкие стали шире,
Достигли границ сна или взгляда, и все-таки она сохранила
Вид задержанного дыхания. Осознанье, недоуменье.
И все это мало передает ее уклоняющееся скольженье.

— А если я тоже применю силу? — продолжала Вторая, стараясь разобрать мои руки, сложенные на животе.

Убю сидел за столом и вытягивал шею, разглядывая, чем мы заняты. Лишаясь улыбки, его лицо сжималось, будто совсем не было зубов, и края усов оказывались подстрижены печальной арочкой.

Жители дач никогда не видели сонь, а ими полны чердаки
Что-то растет и движется, вещи обыденные, но их выучить не с руки.
Пойманная с невероятной ловкостью муха — уже не муха,
А жесткий комок беззвучного равнодушья.

— Чуть не сказал «слуха», — заметила Первая. — Так можно я хотя бы перепишу себе эти стихи? Ну, пожалуйста, потом?

Вторая опять толкнула меня локтем.

Прямо над нами, на высоте второго этажа, скромно умирала лампа. Я понял, что ануловская стратегия имеет смысл. Что лучше всего помнится выписавшемуся из больницы? Нет, не халаты и не запах ацетона. — Лампы. Они были убраны, как скелеты птеродактилей, в пыльные ребра каркасов. Многие ритмично мигали. Их шума не было слышно — из-за дали и голоса Шерстнева. В одних пробивалась лента лазури, другие были безгрешны, как день. Но наша была особенно праздничной, она давала медвяный свет, под которым у Юлии слева становился нежней румянец, а у Юлии справа — вдоль локонов и под ресницами цвела красная тень. И это был миг, когда я нигде больше не хотел находиться, кроме как между ними.

Я не против ломания ритма, отмены рифмы,
Как и не против их искаженья или полного сохраненья.
Двужальные стрелы легче бьют в цель,
Но мы — огнестрельные поколенья.
Они мне дороги, потому что я знаю стихи,
В которых есть дуновенье, и лучше их помню
Из-за ритма и рифм, из-за призрачных позументов.
Как ни крути, но и битва с просодией — это поиск формы.

Литке уронил голову в руки и нетактично покачивался, отчего многие из сидевших позади него не сводили с него глаз. Убю кому-то погрозил в зал: Штурман, горячо машущий пальцем перед носом Важернидзе, закрыл ладонью солнечное сплетение и слегка поклонился. Убю опять погрозил. Штурман постучал по солнечному сплетению.

Мы все уберем, мы изобретем новые приемы,
Но пока что это делается не для чистоты водоема,
А для разрушения формы, для размытого русла.

— Марк, — душно шептала Вторая. — Может, ты все-таки сделаешь выбор сейчас? С кем ты разговариваешь?

Слышала она это или нет, но профилю Первой Юлии так шла полуулыбка.

— Да, — заметила она, положив руку на мое предплечье. — Открой ту страницу.

Я верю в ее скачки, в мерцание других измерений,
И прыгаю в ту сторону, куда, может быть, метнулась ее тень.
И эта моя вера, как и чья-то ненависть к рифмам —
Только частный выбор, только чья-то личная пантомима.
Скольженье поэзии, несколько ее шагов в стихотворении —
Уже великое счастье. Страшно, что чем древнее слово, тем оно больше.

— Просто открой там, где надо, и я не буду тебя отвлекать.

— Юлия, я не могу тебе показывать такие каракули. Переписано наспех.

— Марк, ты рискуешь, — улыбнулась Вторая. — Я могу подумать, что это был ответ.