Две Юлии

Все, что мы выкормим, приманим, схватим,
Почувствуем, поблагодарим, умолим,
Не то, что нам надо. Поэзия сквозит не там, где сети,
И не там, где распахнуты окна,
Не за спиной, не в ухе, не в предчувствии,
Она там, где она остается поэзией, где ей хорошо:
И на просторе, и в дисциплине, и на ладони,
И явно, и вкрадчиво, и укус, и награда,
И в лае собаки, и в гудении лампочки,
И в тревоге летучей мыши, и в стрекоте ночного кузнечика.
Но не в этом перечислении, не сейчас.

— Хорошо, я согласен, — сдался я. — Бери тетрадку. Вот эта страница. Надеюсь, ты не поймешь мой почерк. Юлия, ведите себя прилично.

— А почему, — спросила Вторая, — я не имею права вести себя так, как захочу?

— Я только попросил.

Я никогда не знал готовых форм для нее,
И тем не менее, помня о ней, подбираю форму,
И даже в силки она иногда заходит.
Даже разыграв зарю в моей комнате, даже роняя вещи,
Она потом может все отменить и слова обескровить.
Даже ею же подсказанные счастливые слова,
По которым что-то такое могу еще помнить,
Но без слепка, без ожога, без передачи.

— Выходит, тетрадка, которую я осмелилась попросить, у вас на данный момент отсутствует?

— Мне пришлось дать ее другой Юлии. Она ее внимательно читает, разве ты не видишь?

— Это что за слово? — спросила Первая. — «Чердаки»?

— Почему это я должна следить за тем, как выполняются мои просьбы? Итак, выбор сделан.

А бывают слова, мне несущие только муку,
Но лицам других придающие выраженье блаженства.

Данила Литке подпрыгнул на месте и оглянулся в зал. Это было опрометчиво, так как Василий Анулов, сидевший дотоле неподвижно, тоже решил поозираться, и его голова медленно начала отвинчиваться в нашу сторону. Говорившая «да» поэтесса уже дремала, будто очки давили на особый выключатель посреди мясистой переносицы.

— Юля, — шумела Вторая сквозь меня, — ты не против, чтобы прямо сейчас был сделан выбор?

Первая легко кивнула, не отрываясь от тетрадки.

Простота это или одна лишь неожиданность,
Безотчетность в сказавшемся или нарочитость,
Есть примеры любые. Но надо привыкнуть, поэзия —
не все на свете,
А то, чего наш ум еще не отважился представить,
Представит же, так это еще — не шаг, не взлет, не заслуга.

— Марк, — вдруг в голос — так, что многие невольно оглянулись — сказала Первая Юлия, отрываясь от тетрадки. И шепотом: — Он сейчас читает не эти стихи.

— Дай.

Я взял тетрадку, сначала закрыл ее, а потом начал перелистывать, мельком обращая внимание на те или иные абзацы, от которых горели уши и следовало бы нащупать люк в полу на случай, если они попадутся на глаза одной из моих соседок. Опять нашлась эта запись, великодушно пожалованная Шерстневым.

— Твое слово, — настаивала Вторая, тыча мне под ребро густо крашенным ногтем.

— Кроме вас двоих мне никто больше не нужен.

Анулов согбенно встал и, как боязливая и многократно побитая игрушка в тире, поехал к краю своего — совершенно пустого — ряда.

— Подробнее, — настаивал пытливый палец.

— Я обожаю только вас, маму и маленькую кузину.

Ее знак — пронзительное счастье внутри ощущения утраты.
Любое слово и любая форма — это утрачивание поэзии.
И что-то из них по-прежнему напоминает о счастье,
Но безумье думать, что — в любую минуту, что сразу.

Анулов, имитатор весело семенящего горбуна, завернул на наш с Юлиями ряд и уже приближался к Первой Юлии, замедляя шаг на чужих коленках. Пришлось ему снова идти боком, встать под прицел.

— Спасибо, Марчик, — вежливо заметила Вторая Юлия, мягко извлекая из моих рук тетрадку. — Ты настоящий друг, этого я никогда не забуду.

Она бросила взгляд на стихи, закрыла тетрадку и положила ее под руку.