Два друга

По просьбе слушателей отец повторил эту сатиру еще раз. У меня до сих пор хранится такое «Письмо к дяде», полученное от отца.

Когда я стал взрослым, жил в столице и в какой-то мере стал разбираться в вопросах политики, всегда удивлялся, как это не коснулась отца суровая рука жандармов или полиции за критику и распространение нелегальных брошюр. Очевидно, отец хорошо знал людей, среди которых критиковал царский режим.

Окончив завтрак, косцы закуривали, не спеша точили косы, выстраивались в ровный ряд и опять слышался лязг кос, разивших тучные травы.

Забрав узелки, мы отходили от покоса, рассаживались где-нибудь за густым кустом и начинали свой, мальчишеский завтрак.

Ведь исстари было известно, что каждый косец оставлял от своего скудного завтрака какую-то долю для того, кто принес завтрак. И каждый из нас выкладывал в общий котел кто пшеничную лепешку и кусок пирога, яйцо или колобок, а то и молоко, оставшееся на дне бутылки. Из этой груды продуктов мы выделяли пай Тобику, с завистью смотревшему на еду, а остальное делили поровну, а что касается молока, то все остатки сливали в одну бутылку, и дележ происходил глотками, то есть каждый в порядке очереди выпивал глоток. Всегда казалось, что вкусней этой пищи вряд ли что было на свете.

Еще рано, возвращаться домой не хотелось, и хотя утренний холодок дает знать о себе, но мы все же бежим на речку и, сбросив одежонку, бросаемся в воду.

На всю жизнь остались в моей памяти эти утренние часы на берегу тихой речки. Бывало, затеют мои друзья какие-либо игры, а я уйду от них незаметно и крадучись, не нарушая тишины, подберусь к бочагу с зеленоватой водой. Он еще не проснулся и кажется таинственным, пугает ребячье сердце. По зеркальной поверхности сонной воды разбросаны то белые лилии, то желтые кувшинки. Они тоже спят в этот ранний час, и только потревоженная мною крупная рыбина ударит хвостом, всколыхнет зеркальную поверхность и заставит трепетать и качаться нежные водяные цветы.

Когда солнце обсушит росу, пейзаж в лугах меняется, пестрые ситцевые платья, как яркие цветы заполняют покосы, это появляются женщины с граблями, вилами, чтобы приступить к разбивке валков. Горячее солнце обожжет жаром разбросанную слоем траву, она тут же завянет, чтобы превратиться в душистое сено.

В передышку бабы вели себя не так, как мужики. Ведь им перекур не нужен. Они садились в круг, и какая-нибудь голосистая молодуха запевала привольную песню, а потом все, как одна, вторили хором ее напеву.

С ранних лет не баловало нас безделье. То приходилось присматривать за младшими сестренками и братишками, то помогать матери по дому, работать на уборке сена. А когда наступала полевая страда, нас заставляли крутить из соломы пояски для вязки сжатого хлеба. В молотьбе мы трудились на гумне, а в десять-двенадцать лет уже косили траву вместе со взрослыми.

Из всех полевых работ мирские покосы оставили во мне самые впечатляющие воспоминания. Запахи поникшей под косой травы, высушенного сена, аромат речной воды и, наконец, раздольные напевы…

Помню, уже будучи взрослым пареньком, я приехал погостить в родную деревню и в первое же утро, собравшись на охоту, не утерпел, чтобы не зайти в луга к косцам. — Ну, берегись, трава — никак племянничек пожаловал, — улыбаясь в бороду, приветствовал меня дядя Федор.

Услышав такое, косцы, что были поближе, кивали мне головами, однако покоса не бросали. А когда дошли до конца, подошли здороваться. Каждый из них теперь, как равному, подавал мне шершавую руку, а я был несказанно рад встрече с ними.

Дядя Федор, считавшийся ладным косцом на всю деревню, сейчас с хитринкой сказал;

— А ну-ка, городской житель, докажи, что не разучился косить. Вставай впереди меня, а вон дед Сергей пускай отдохнет. Состарившийся Сергей Львович тут же уступил свою косу. Делать было нечего. Я снял охотничью аммуницию, уложил ее, а потом мы немного поспорили с дядей Федором, кому идти первому, но он убедил меня встать впереди.

Я косил увлеченно, казалось, все идет хорошо. Травы в тот год уродилось невпрокос, и валок получался тяжелый. Чем дальше подвигался я, тем косить становилось труднее, а потом услышал, как дядя Федор чуть ли не задевает за пятки.

— Торопись! — крикнул он, а то сапоги порежу!

Я ускорил шаг, но уйти не мог, вынужден был перейти на покос дядюшки.

Закончив заход, мы закурили, и я попрощался со свидетелями моего детства, направляясь на вырубки искать тетеревов.

Далекое, прекрасное прошлое. С годами мы смотрим на него пытливыми глазами детства. И, наверное, поэтому оно кажется таким чудесным…

Испытание честности