Душа на осколки

Две недели Альма провела добровольной затворницей в доме: предпочитала не выходить из комнаты, отправляла прочь Свиру, стоило той лишь попытаться подойти к комнате, без спросу и предупреждения убегала на конюшню, чтоб потом мчать в поля со своей любимицей. Она упорно избегала Ринара и почти так же настойчиво игнорировала Аргамона.

Понимала, что усач здесь ни при чем, но заставить себя смотреть на него по-старому до сих пор не могла. Теперь все изменилось.

Надежды на светлой будущее с Ринаром сокрушены, вера в его любовь — позади, теперь во всем она видела расчет. В хорошем отношении к себе, в собственных уроках, дарованном спокойствии и благополучии. Ее растили, как растят скот — на убой. В этом она не спешила никого винить, просто признавала перед самой собой… и было гадко.

Аргамон иногда пытался заговорить, выведать, что ее тревожит, но Альма открываться перед ним не спешила. Совсем скоро радужка станет фиалковой, она оживит ту спящую красавицу а потом покинет этот дом навсегда. Дом и его обитателей. И даже вспоминать не будет. Попытается не вспоминать.

— Скольких я могу… спасти? — единственное, что она спрашивала у Аргамона — вещи, касающиеся ее «призвания».

— Не знаю, гелин. Никто тебе не скажет, скольких.

— А может быть такое, что я могу спасти лишь одного?

— Может, — Аргамон погрустнел. Ему вся ситуация явно не нравилась. И ее замкнутость не нравилась. И вопросы эти не нравились, но он должен был отвечать. — Но это редкость.

— Хорошо, — девушка кивнула, а потом вновь углубилась в чтение, абстрагируясь от присутствия рядом с собой Аргамона. Если честно, спросила просто из любопытства. Если в нее заложена способность спасти одного человека и умереть, так тому и быть. Может, все дело в бесстрашии, но скорее в глупости и упрямстве. Она пообещала Ринару спасти его жену. И спасет ее. Даже ценой собственной жизни.

Завтракать, обедать и ужинать Альма теперь предпочитала только у себя. Как-то резко стало понятно, почему стол вечно накрывают на четверых. Смотреть на пустые приборы спокойно она не смогла бы. А еще не смогла бы выдерживать взгляды Ринара.

После той ночи он вел себя до зубовного скрежета неправильно. Чувствовал себя виноватым и в то же время не знал, что в таких ситуациях делать. Откуда ему знать, что делать с влюбленными дурочками, чьи ожидания ты не оправдал?

Вроде бы пытался заговорить, а заканчивалось все такими горькими паузами, что Альме хотелось выть в голос. Пробовал вернуть те отношения, которые были до, а девушке от этого хотелось плакать. Напоминал, что она не должна… И каждый раз Альма понимала, что должна. Должна, и иначе быть не может.

Его присутствия она ощущала, будто самый сильный раздражитель. И он, кажется, это понял, так как пытался не попадаться на глаза. Только каждый день ждал в своем кабинете, чтоб снять морок, проверить, не пришла ли еще пора…

Когда Альма шла в кабинет Ринара вечером, накануне своего назначенного дня рождения, она чувствовала, что на этот раз он увидит то, чего так долго ждал. Просто знала. И пусть понимала, что может потянуть время, может сослаться на головную боль, отстрочить проверку до завтра, но все равно шла. Какая разница, когда?

Ринар ждал ее, стоя у стеллажа с книгой в руках. Увидев девушку в дверном проеме, улыбнулся, как всегда, виновато, а потом отложил ношу, подошел.

— Я сама, — чуть отстранившись, когда Ринар поднес руку к ее лицу, Альма опередила мужчину, снимая морок самостоятельно. Не хотелось чувствовать его слишком близко.

Зная, что именно он увидит, Альме было жутко любопытно проследить за его реакцией. Она ожидала прочесть на лице радость, а он… Он закрыл на секунду глаза, выдохнул, а когда открыл, там плескалось привычное чувство вины.

— Ты что-то чувствуешь?

— Да, — она не врала. Теперь она чувствовала целостность и даже знала, как ею делиться. Не смогла бы объяснить, но сделать — запросто.

— Ты готова?

— К этому нельзя быть готовой, мой лорд, но я это сделаю.

Склонив голову, Альма развернулась, чтобы как можно скорей покинуть его кабинет. Она считала минуты до того момента, когда сможет покинуть этот пропахший им дом. Ради этого она даже готова была покончить со всем в тот же вечер. Остановило ее лишь то, что вещи еще не собраны, а проводить ночь в особняке, зная, что где-то сейчас воссоединяются влюбленные после полувековой разлуки, Альма не смогла бы.

* * *

Когда Альму, еще младенцем, подбросили под стены обители, в корзинке не было никаких опознавательных знаков, кроме вышитого на шелке имени. Имя — все, что оставили родители в память о себе. Позже Альма думала, что корзинку с покрывалом вполне могли украсть, а значит и имя у нее ворованное, но это ничего уже не меняло — ее назвали Альмой. В день попадания в монастырь девочка была совсем маленькой, наставница Витта потом говорила, что подбросили ее всего через несколько деньков после рождения, но точной даты не знал никто, потому и расчеты вели с дня, когда обнаружили ее у закрытых ворот.