Колдунья отмахнулась, пряча довольную усмешку, а Верд усомнился, что именно усач в доме главный. Неспроста ведь зажиточный мужик до сих пор не обзавёлся семьёй, а вместо детских криков дом наполняет лишь ленивая перебранка слуг. Хорошо эти двое живут, правильно. Именно так, как говорили наёмнику, иной раз волоком притаскивающему сопротивляющихся колдуний к заказчику.
И вот он впервые увидел, как устроилась колдунья после. Как невозмутимо командует хозяином, как сама на правах хозяйки отдаёт приказы. Такие, как Дарая, ободранные, грязные, обозлённые людской ненавистью и жадностью, благодаря охотникам попадали в новый мир. В мир, где им знают цену.
– Руки-то не распускай! – больше для вида шлёпнула Дара усача по ладони, но тот извернулся и прихватил пышное бедро второй, довольно причмокивая.
«Нет, это не она колдовала на кладбище», – понял вдруг Верд и с удивлением обнаружил, что расслабился от этой мысли. Дара живёт счастливо, спокойно. Знается с соседями, довольная, ухоженная, сытая. Как те коровы. Незачем ей гнать из домов жителей окрестных деревень: полей для скота и так хватает, а самих телушек ещё надо кому-то сбывать.
– Что уставился? – подбоченилась колдунья. – Без тебя знаю, что хороша!
И, ещё раз показав крупные зубы, вывернула полкувшина простокваши в безразмерную плошку, плюхнула ложку поверх:
– Иди живчика вашего разбуди да покорми. Ему силы нужны.
Верд послушался: с такой бабой всё одно спорить бесполезно.
Санторий, точно ребёнок, есть отказывался, отворачивался, ныл и плевался. Наёмник ощущал себя наседкой, севшей на яйцо среди зимы.
– Не станешь есть?
– Му-у-у-у… – неприязненно корчился друг.
– Ну становись раком, сзади затолкаю, – предложил Верд с пугающей решительностью.
Санторий тоже впечатлился и простоквашу проглотил, после чего вырубился с блаженным героическим вздохом.
Талла нашлась тут же. Все дни, что Санни шумно и капризно выздоравливал в выделенной ему комнатке, Дарая суетилась по хозяйству, а мужчины терпеливо изыскивали самые безобидные темы для бесед, дурная находила поводы посидеть поближе к больному – то с вязанием, то с хозяйским молчаливым псом, то просто любуясь в окно на ровную белую перину, накрывшую деревню. Словно боялась, что, стоит на шаг отойти от друга, тот незамедлительно предпримет новую попытку приблизить встречу с богами. Вот и сегодня сторожила у дверей.
– Ты чего здесь? – Верд опустился рядом с ней на резной сундук, пристроенный под окном в широком коридоре.
– Красиво здесь. – Колдунья не подняла подбородка, опущенного на предплечье, не повернулась к нему. Лишь по-свойски положила свободную руку на смуглую ладонь охотника.
И правда красиво. Мягко, рыхло… Снег казался тёплым пухом, одеялом, под которым можно, укутавшись, спрятаться до весны. Тепло, спокойно. Особливо если не в одиночку.
Девушка кивнула на дверь, из-за которой доносился богатырский храп:
– Лучше ему?
Наёмник пожал плечами: ясно, что с волшебной помощью служитель здоровеет не по дням, а по часам, но ноет и жалуется так, словно предпочёл бы помереть. Охотник даже предложил как-то, дескать, раз так страдаешь, друг обязан закончить твои мучения. Но Санторию вдруг резко полегчало настолько, что он безропотно согласился навернуть вторую порцию перловки на шкварках. Вердову порцию, между прочим!
– А тебе?
– Да что мне сделается…
Не дожидаясь ответа, Талла подняла его руку и разбинтовала прокушенный палец. Человеческий укус и без того тяжело заживает, а у Сантория из крови тогда ещё яд не вышел. Пощупала, надавила, проверяя, не гноится ли больше.
Охотник смутился:
– Да что ты как матушка, в самом деле…
– А ты как дитё малое! – не дала вырваться она.
– Ащ-щ-щ-щ! Больно!
Они переглянулись и безудержно расхохотались. А потом девушка замолчала, и снова в глубине синих глаз мелькнуло знание, доступное лишь древним старухам.
– Какой она была, Верд?
Наёмник обмер: неужто дурная догадалась? Глухо выдавил:
– Кто?
– Твоя семья… Мама. Какой ты запомнил её?
Мама… А и правда, какой? Время словно заперло его в тёмной глухой норе, где нет входа и выхода, нет света и звука. Одна сосущая чернота. Была ли она вообще… мама?
Когда Верд думал, что уже никогда не выберется из норы, что потерялся и останется в темноте и одиночестве навечно, появился лучик серебристого света. У света был голос, и он, хоть и прозвучало совсем иное, показывал ему выход.
– Если не хочешь, не рассказывай. Прости, что в чужое дело полезла…
– Я не помню её. – Странно, но слова, потаённые, спрятанные и похороненные так глубоко, что мужчина и сам на долгие годы забыл о них, дались легко и свободно. Как талый весенний ручей, обтекающий и подтачивающий льдины. – Первое, что помню, – грязные рожи. Щербатые, насмешливые, кривые…
– Ой…