Дубовый листок

— Я был убежден, что это нужно сделать, раз происходит революция. В то же время, убийство часового я считал и считаю жестоким и лишним… И уж, конечно, Новицкого и даже Трембицкого…

Что Трембицкий вам сделал? Он рассуждал, как и многие, и как Хлопицкий. Может быть, вы и Хлопицкого убили бы в тот вечер, попадись он вам навстречу?

Высоцкий внезапно вскочил.

— Непременно! — воскликнул он. — Я рассчитывал, что он возглавит революцию, пришел к нему по-хорошему, а он даже выслушать меня не захотел. Поднял крик: «Я с якобинцами и клятвопреступниками не имею ничего общего! А с вами в особенности — вы повинны в несчастьях, обрушившихся на отчизну!» И уж конечно я не прощу ему Лукасиньского!

— Как Лукасиньского?

— Я его умолял чуть не плача разрешить догнать цесаревича и отнять Лукасиньского и других арестантов, которых этот мерзавец увел в Россию. И он не позволил! Как мог он противиться этому? Ведь сам, говорят, был когда-то в Патриотическом Обществе! Не хотел обострять отношения, которые были уже обострены! А вернее всего, послушался знатных аграриев! Они надеялись, что дорога угодничества приведет их к успеху!

Высоцкий тяжело дышал, схватившись за грудь.

— Впрочем, — продолжал он, — что там Хлопицкий, когда и я сам им раньше верил.

— На вашем месте я самовольно догнал бы цесаревича и отнял Лукасиньского. Семь бед — один ответ…

— Вот именно! Я это понял слишком поздно. В меня так въелась привычка подчиняться начальству, что я не посмел без Хлопицкого, которого уважал чуть ли не больше всех в Польше… При Радзивилле брат Лукасиньского обратился в правительство по поводу Валериана. Я сам принимал его петицию.

— И что же?

— Радзивилл сочувствовал, но все откладывал эту петицию до лучшего времени. А вообще Радзивилл… Стыд и срам вспоминать, как он вел себя во время Гроховской битвы! Стоял у Пражского моста и только крестился и призывал пана бога! Конечно — старик. Кажется, он с тех пор, как сражался под Данцигом, не слышал пушечных выстрелов, а это было четверть века назад…

— Ну, а Скшинецкий?

Высоцкий махнул рукой:

— Не верю в него! На Гроховском поле был молодцом, но там он командовал только полком. Есть у него и смекалка: в прошлой войне спас Наполеона от плена, укрыл его в своем каре…

Но на посту главнокомандующего вряд ли Скшинецкий прославится. Вот, посуди сам: что бы ни случилось, он запрещает будить себя раньше семи утра. Верхом не ездит. Думаешь, чем-нибудь болен? Ничуть!

И разъезжает в коляске даже по позициям! А самое скверное в том, что Скшинецкий не создал среди руководителей единства, и в государственных делах у него меркой являются личные счеты.

 Нет у нас настоящего вождя!

Помолчав, Высоцкий добавил:

— Насчет невинно убитых, Михал, ты, может быть, и прав, но не совсем. В минуты, когда решается судьба отчизны, жизнь отдельных людей не имеет значения.

А насчет доверия — я перед тобой виноват… Вацек, кстати, за свой донос получил перевод к чвартакам… И на свою голову. Говорят, погиб на Гроховском поле.

Благодаря рассказам Высоцкого дорога показалась мне не такой уж трудной и длинной. В Козеницах же мы встретили наш батальон, спешивший догнать генерала Дверницкого,

и были очень рады такому попутчику: отпадала необходимость заботиться о средствах передвижения, питании и ночлеге.

Но радость наша длилась недолго. С батальоном мы дошли до Завихоста, а там оказался корпус генерала Серавского

и еще какие-то части нашего корпуса. Все они направлялись было на соединение с генералом Дверницким, как вдруг поступил приказ остановиться и ожидать дальнейших распоряжений.

Ожидать пришлось два дня, а на третий узнали неприятную новость: под натиском русских генерал Дверницкий покинул Люблин. Теперь он находится на пути в Замосцье. Из-за этих событий генералу Серавскому

запретили идти на соединение с Дверницким, обязали перейти Вислу и на левом ее берегу снова ожидать распоряжений…

Нечего и говорить, как мы с Высоцким были раздосадованы! Да и не только мы. Большая часть офицеров из корпуса Дверницкого столпилась в штабе и настаивала, чтобы генерал Серавский отправил их в Замосцье.

Серавский был неумолим:

— Не думаете же вы, Панове, что я собираюсь отнять У Дверницкого его части? Я выполняю приказание Верховного Главнокомандующего!

Изо всех вас могут действовать по своему усмотрению только капитан Высоцкий со своим спутником да майор Осиньский. У них самостоятельные задания.

Обескураженные, мы с Высоцким стояли у штаба, обсуждая создавшееся положение, когда к нам подошел майор Осиньский.

— Вот ведь, Панове, какая штука! — сказал он. — Ума не приложу, как быть! Ездил по поручению генерала в Варшаву, обязан вернуться поскорей…

— Так поедемте вместе! — предложил Высоцкий.

— Что вы! Замосцьский тракт кишит россиянами, а у меня двести тысяч злотых для корпуса, инструкции Народного Жонда, награды за битву при Сточеке да еще доктор Крысиньский с лекарствами и инструментами.

Как рисковать?

— Между нами говоря, — сказал Высоцкий, — меня изумляет, что части Дверницкого остаются с Серавским…