Дубовый листок

На одной из станций, где меняли лошадей, я узнал, что часа через два на Козеницы, куда держал путь я, отправляется капитан Генерального штаба Высоцкий и мне надлежит ехать с ним.

Высоцкого я не видел с листопадной ночи и, признаться, давно уже не вспоминал о нем. Очевидно, за это время во мне произошла какая-то перемена. Мне было уже все равно

 — доверяет он мне или нет, и я сам себе казался смешным, вспоминая о том, как когда-то расстраивался из-за Высоцкого.

Узнав о предстоящем свидании, я обрадовался исключительно потому, что ехать одному да еще по дурным дорогам далеко не весело.

Я приветствовал Высоцкого по всем правилам, но он махнул рукой:

— Полно, Михал! Мы не в строю. Куда держишь путь?

— В корпус генерала Дверницкого.

— Вот как! Не ожидал я, что придется вместе служить.

— Чего не бывает на свете! Но мне казалось, что пост адъютанта Верховного Главнокомандующего более заманчив.

Высоцкий усмехнулся:

— Думаешь, я еду по своему желанию? Это придумал Скшинецкий, которому я достался по наследству от Радзивилла. Скшинецкий считает, что я подходящий организатор для Волынской операции.

— Что за операция?

— Та самая, о которой запретил думать Хлопицкий, — присоединение забранных земель. Волынский делегат Дениско после отказа Хлопицкого дать помощь для восстания за Бугом

потолкался в Варшаве и дождался заседания военного совета. На этом совете Хлопицкий переругался решительно со всеми и снял с себя диктаторство, а Радзивилл отнесся к Дениско сочувственно

и вынес обращение волынцев на рассмотрение сейма. Тогда предложили направить на Волынь генерала Дверницкого.

— Почему же генерал оказался в Люблине?

— Люблин и все остальное — попутные операции. Генерал, правда, не хотел идти на Волынь. Даже заявил сейму, что он не партизан. Но его уговорили. Надеюсь, ты понимаешь, что значит, когда высокое начальство «уговаривает»…

— Стало быть, скоро мы окажемся в Дубне и Берестечке? — сказал я обрадованно.

— Насчет Дубна не знаю, а в Берестечке будем обязательно. А что, у тебя там есть близкие?

— Да…

— Тебе повезло! Я, между прочим, давно уже по приказу Радзивилла направил на Волынь двух почтенных эмиссаров. Они должны подготовить волынцев к приходу нашего корпуса.

— Вы сказали: «Скшинецкий придумал» вас послать. Как это понять?

— Видишь ли, я пришелся не ко двору главнокомандующему. Не так высоко образован. Спорить было смешно. Действительно, я не так образован, а сражаться мне все равно где, лишь бы за отчизну. Я и сделал вид, что этот перевод как нельзя более отвечает моим желаниям.

Мысль о том, что я с каждой минутой приближаюсь к панне Ядвиге и Эдварду, взволновала меня настолько, что я прекратил разговор и углубился в мечты о встрече. Высоцкий спросил, чему я улыбаюсь.

— Разве? Думаю о Волыни.

Наступала пора серой весны. Дорога была ужасная, и наша лошадь почти все время плелась.

— А ты в госпитале не видел Хлопицкого? Как ему?

— Еще очень тяжело, но теперь есть надежда, что останется в живых, хотя и без ног.

— Удивляюсь, как он уцелел. Мы под Гроховом сражались рядом. Подо мной убило двух лошадей, под ним трех… Я был свидетелем, как Хлопицкий искал смерти: лез в самые опасные места… Странный человек! От командования отказался: «Будь я анафема, если нарушу присягу!» А на битву все-таки пошел как волонтер и в партикулярной одежде. Только когда Жимирскому оторвало руку, принял командование его полком. Как, по-твоему, нарушил он присягу или нет? — спросил Высоцкий с иронической улыбкой.

— Конечно. Пан Хлопицкий просто запутался в споре с самим собой.

— И это не послужило на пользу отчизне! — с горечью сказал Высоцкий.

«Можно ли судить о пользе, стоя вплотную к событиям?» — подумал я, но не стал перечить Высоцкому. Мне казалось: для того, чтобы оценить тот или иной свой поступок, нужно отрешиться от самого себя, а для этого всегда требуется время… Отец не раз говорил, что на все вещи нужно смотреть на некотором расстоянии.

Поздно вечером, когда мы укладывались передохнуть на час-другой, Высоцкий сказал:

— Помнится, Михал, в листопадные дни ты пытался выяснить перемену моего к тебе отношения, и я обещал когда-нибудь… Интересует ли это тебя сейчас?

— Пожалуй, скажите, но, признаюсь, я перестал считать это столь важным…

— Не нравились мне твои друзья, вернее, один друг… Рыжий Вацек. Это он донес на меня цесаревичу, и я был арестован.

— Никогда не был его другом. Даже напротив. Весьма грустно, что этого вы не разглядели…

— Часто видел вас вместе, а тогда я должен был соблюдать особую осторожность. Вот и воздержались от приема тебя в военный союз.

Но потом я убедился, что был неправ: во-первых, ты сам пришел в школу с ружьем…

— А во-вторых? — спросил я, саркастически улыбаясь.

— Ты стрелял в цесаревича…

Я перебил его:

— Не хочу, пан Высоцкий, оставлять вас в заблуждении. Может быть, не заслуживаю и сейчас вашего доверия…

Без тени смущения я рассказал Высоцкому, как узнал о заговоре.

Высоцкий был озадачен.

— Но… но ты все-таки пошел с нами разоружать волынских улан. — сказал он, растянувшись на скамье.