Дубовый листок

Я представил себе, как Высоцкий идет с тачкой по пыльной сибирской дороге. Наверное, в лохмотьях, бледный, до крайности изнуренный, но глаза у него горят по-прежнему, да! И тонкие нервные губы крепко сжаты. Он и там должен быть сильным! Но сердце у меня больно заныло.

Нарышкины занимали большую избу. Вещей у них было много. Они даже привезли фортепьяно.

— Тесновато, — объяснил Нарышкин. — Надо строить дом. Как ни хорохорься, а доканчивать жизнь, очевидно, придется в Харечкиной балке.

— Как к вам относится Засс? — спросил Воробьев.

— Лучше и желать нельзя. Но вот Лиза им не очень довольна…

— Как я могу быть довольной Зассом! — воскликнула Елизавета Петровна. — В Прочном Окопе висят головы! Все-таки мы просвещенные люди, а на частокол поглядишь, кажется, попали к людоедам.

Нарышкин тоже находил эту меру излишней. Черкесы и без того боятся Засса. Вообще в Григории Христофоровиче много средневекового… И большие странности в характере: кажется, никого и ничего не любит. Ему только давай походы, а отдых — это смертельная скука! Что бы он делал, если бы не было войны? Но бог с ним, с Зассом. Каждый ведь сходит с ума по-своему.

Снова заговорили о польско-российской дружбе. Нарышкин уверял, что начало ей положили декабристы. Заметив, как это меня интересует, он посоветовал при случае побеседовать с Лорером. Он был правой рукой Пестеля, а переговоры с поляками вело Южное Общество.

— Лорер давно здесь? — спросил Воробьев.

— Да вместе с нами приехал. И вообще здесь наших полнехонько, и все заезжают время от времени. Куда ни едешь. Прочный Окоп не минуешь. Загорецкий здесь. Вигелин, Игельстром, Одоевский…

— Одоевский! — вырвалось у меня. — Где же он?

— В Нижегородском драгунском полку. А вы с ним знакомы?

— Нет… Но мечтаю…

— Ваша мечта может исполниться, — сказал Нарышкин. — Наверное, и Одоевский побывает в черноморских экспедициях.

«Пане боже! — думал я. — Благодарю тебя за то, что я попал к своим людям! С ними я готов выносить любые лишения!»

К обеду пришел декабрист Лихарев, поцеловал у Нарышкиной руку, уселся за стол, как свой человек, и сразу оживил беседу. Чего только я не узнал в тот день — и как живут в Сибири, и о княгинях Трубецкой и Волконской, разделивших судьбу мужей, и даже о предателе декабристов — Майбороде. Оказывается, он несколько лет назад вышел в отставку. Был полковником Апшеронского полка. Это назначение Майборода получил после своего доноса на Пестеля.

— Вот где оправдалась русская поговорка: «Доносчику первый кнут», — сказал Лихарев. — Майборода, вероятно, рассчитывал, что император его приблизит… оставит при дворе, а он его на Кавказ! Устроил на службу вместе со своими жертвами! Вероятно, он сделал так, чтобы Майборода продолжал свои наблюдения, но получилось-то иначе.

После обеда, когда Елизавета Петровна села за фортепьяно, Нарышкин подошел ко мне:

— Я понял, Михаил Варфоломеевич, что вас очень интересует Одоевский. Могу предложить вам одну небольшую вещицу, сохранившуюся у нас благодаря Елизавете Петровне. — И он достал с полки тоненькую тетрадь. — Прочтите это, и вы узнаете душу Одоевского. Эго «Молитва русского крестьянина», — объяснил он подошедшему Воробьеву.

«Бог людей свободных, боже сильный! Я долго молился царю, твоему представителю на земле… Царь не услышал моей жалобы… ведь так шумно вокруг его престола. Если, как говорят наши священники, раб — также твое творение, то не осуждай его, не выслушав, как это делают бояре и слуги боярские. Я орошал землю потом своим, но ничто, производимое землей, не принадлежит рабу…».

— Не правда ли, уже по одному этому можно было предвидеть будущность Александра Ивановича? Это его первое произведение, заметьте!

— Значит, он сам вступил на такую дорогу.

Нашу беседу прервала Елизавета Петровна, попросив меня выйти на крыльцо, где меня ожидают.

Я недоумевал: кому я мог понадобиться в Харечкиной балке, куда пришел впервые в жизни. Вышел. Уже смеркалось. Недалеко прохаживался какой-то казак.

— Ты, что ли, хотел меня видеть? — крикнул я.

— Так точно.

Подошел — и я узнал Марининого поклонника.

— Поговорить надобно, ваше благородие, — сказал он. глядя вниз.

— О чем же? — спросил я не без любопытства.

— Вы ваше благородие, не рассерчайте только… Спросить хотел…

Голос его звучал глухо и прерывисто. На лбу вздулась вена. Молодой, красивый, стройный, с курчавыми волосами.

— Спрашивай, — сказал я дружелюбно.

— Жениться вы думаете… на Марине?

— Жениться?! С чего ты взял? Неужели это она тебе…

— Ни-ни! — Казак даже поднял руки. — Ни боже мой! Ни словечком об этом не обмолвилась… Сам я так в голове держу. Красивая она. Такую и генерал может взять.

— Вот что: жениться на Марине я и в мыслях не держал.

Казак облегченно вздохнул.