Дубовый листок

— Я уж вам, ваше благородие, начистоту: она было слово дала мне повенчаться на пасху, да только, глядь, в тот раз вы как снег на голову свалились. Тут все и спуталось. Ревмя об вас ревет, о свадьбе и слушать не хочет, а сегодня меня так огрела, что голова кругом пошла: «В монастырь пойду!» Я бы разговаривать с вами не посмел, но про вас от нее же знаю, какой вы есть и как не допустили ее туркам продать. А может, промеж вас двоих чего и было, то мне и это все равно…

— Успокойся, брат… Ничего промеж нас, кроме дружбы, не было, и люблю Марину как сестру. Ты знаешь что? Сейчас ее не трогай, в расстройстве она. Я завтра утром уеду, ты денька два погоди, а там и разговор другой пойдет. Ясно?

— Спасибо на добром слове, — казак повернулся.

— Постой! А руку-то что не дашь на прощанье?

Неловко он протянул мне руку.

Когда я вернулся в избу, Елизавета Петровна сидела снова за фортепьяно и пела о голосистом соловье, который собирается куда-то лететь. Я тихонько прошел в угол и взял еще раз тетрадь с «Молитвой русского крестьянина». Каждое слово этой молитвы падало в душу.

Если бы я и не слышал столько об Одоевском от Бестужева, я полюбил бы его уже за эту молитву!

И вдруг до меня донеслись знакомые звуки. Я весь напрягся. Елизавета Петровна, с воодушевлением поглядывая на меня, запела:

— Боже, что Польшу родимую нашу

Ты так лелеял столь долгие веки,

Ты, отвращавший нам горькую чашу

Броней твоей всемогущей опеки…

Ныне тебе мы возносим моленье!

Верни нам Отчизну! Пошли исцеленье!

— вдруг подхватили и Нарышкин, и Лихарев, и Воробьев.

— Никак не думал, что вы знаете наши песни, — сказал я растерянно.

— Как же не знать песни народа, с которым у нас столько общего! — воскликнул Воробьев. — Только не везде их можно петь. Но в Харечкиной балке на — здоровье! И даже если Засс услышит, сам подтянет!

Ночевали у Нарышкиных. Елизавета Петровна предупредила:

— В тесноте, но не в обиде. И на будущее время помните — как попадете в Прочный Окоп, загляните в Харечкину балку.

В Усть-Лабе я простился с Воробьевым.

— Ну, Михаил, желаю успеха! Теперь могу признаться — удивлял ты меня частенько… И про ссору твою с Савченко я много думал, и как ты голод и холод в походах терпел….

— Что это вы, Владимир Александрович! Все терпели одно и то же, — сказал я смутившись.

— Что верно, то верно. Ты дослушай… Терпеть можно по-разному… Нравилось мне многое в твоем терпении. Ну хотя бы то, что за курицами не гонялся. Твой трофей лучше всех — Вига! Ну и вообще… Сам Вельяминов тебя отличал не раз.

Тут уж я изумился.

— Чего ты? Разве не знаешь, как Алексей Александрович скуп на похвалы… в лицо скуп! А государю не постеснялся заявить о тебе. И скажу по секрету: пришлось бы тебе еще долго ждать производства. Ссыльный поляк, это, братец ты мой, почти что декабрист. Но Вельяминов — человек смелый, принципиальный и никого не боится… Эх! Жив ли еще? Ну, ладно!.. Напоследок хочу дать совет. Не забудь: на Кавказе не один Майборода, а многое множество. Ходят и глазами стреляют — где бы выудить какого крамольника. Будь осторожней!

Глава 58

В те времена комендантом Абинского укрепления был майор Аблов — широкий, приземистый мужчина, с лицом, словно высеченным топором наспех. Он был «из бурбонов», как называли тогда офицеров, выслужившихся из солдат, еле писал и говорил очень плохо. Это замечал даже я, а не то что русские. Мне всегда казалось, что Аблов препротивный субъект, но пока я был солдатом, мы друг для друга не существовали. На этот же раз, когда я впервые пришел в Абин с очередным транспортом в офицерской форме, Аблов соизволил обратить на меня внимание во время укладки дров, привезенных для Абинского гарнизона. Начал жаловаться, что наш отряд заготовил ему мало дров:

— Сами посудите, господин прапорщик! У меня в укреплении три роты, три благородных семейства, если не считать меня, да тридцать женатых солдат. Всем нужно варить пищу два раза в день. Семейные варят отдельно. Хлеб пекут тоже каждый себе. Я господину полковнику Кашутину говорю, а они и ухом не ведут. Я им, знаете ли, вторично, а они отвечают: «Должно вам дров хватить, если будете их разумно расходовать. Всегда в прежние годы хватало». И даже изволили на меня разгневаться. Вот и думаю пожаловаться на них наказному атаману — господину и кавалеру Завадовскому.

— Что ж, это ваше дело, — сказал я, собираясь уйти.

Но Аблов задержал меня.

— Не хотел бы я, чтобы наши чиновники и писаря знали про мою жалобу. Не напишете ли мне ее вы и не передадите ли, когда будете в Екатеринодаре?

— Я — поляк, по-русски пишу плохо, а когда буду в Екатеринодаре, не знаю, — отговорился я.

На обратном пути из Шадо-Гонэ Аблов опять порывался со мной откровенничать. Я увильнул под каким-то благовидным предлогом.