Дубовый листок

— Очень рад. А то я бранил себя — зачем высказался, причинил боль.

— Что вы! Я сам во всем виноват!

Я не сказал ему, в чем я виноват. Зачем к нему приставать с больными вопросами? У него были свои страдания, и он так упорно боролся с ними — храбрился, заставлял себя улыбаться, принимал живописные позы,

лишь бы не сдаться! Я так крепко его полюбил. Я преклонялся перед ним за то, что он отдал молодость великому делу, за то, что хотел служить человечеству. Но и об этом я не сказал ни слова,

а только стоял и смотрел, смотрел… И он спросил:

_ Что ты так смотришь, хороший мой Миша?

— Так…

— Брат ты мой! — и он взял мою руку и крепко пожал.

Глава 43

Ядвига порядком выросла и мило лопотала по-российски. Она меня не сразу узнала, так я почернел от солнца. Не отходила ни на шаг и смотрела то на меня, то на красавицу куклу, что я принес. Эту куклу еще ранней весной я попросил одного прапорщика купить в Ставрополе. Целое лето она продремала в Ольгинской, ожидая меня.

Христинке стукнуло четырнадцать лет, и она начала превращаться в девушку. Ей я тоже сделал подарок — пестрый платок и кусок ситца на платье. С Берестовым пришлось выдержать настоящую бурю, когда предлагал деньги за содержание Виги.

— Девчонка — твоя! Не бойсь, не отымем. Забирай свои гроши. Она ест ровно птаха. А забавы-то от нее сколько видим!

Все же я настоял на своем.

— Надо бы выучить ее грамоте…

— Воля твоя, Михал. А если, не дай бог, что случится с тобой, не сумлевайся, на улице Вига твоя не останется.

Берестовы поправили свои дела и жили в полном достатке, но Петра все еще точила прежняя досада: очень ему хотелось иметь собственный клочок земли, а не арендовать его. Для этого нужно было назваться казаком, а казаки и слышать не хотели о том, чтобы в их компанию проникали какие-то «иногородние».

— Видать, мы из другого теста сделаны! — с горечью говорил Петр.

Наступила тоскливая мокрая осень и в сердце моем опять появились ножи: не мог я примириться с полумраком турлучной избы, с запахом скверной махорки, с богатырским храпом и гоготом моих добрых товарищей. Долгие осенние вечера я коротал, глядя в темноту со своих нар, слушая завывание степного ветра в печной трубе и дождевую дробь.

— Что с тобой, Михал? — спросил как-то Горегляд. — Ты такой стал неспокойный и по ночам стонешь…

— Ничего.

— Не сердись, я заметил, что с тех пор, как ты познакомился с этим Бестужевым, стал совсем как больной.

— Больной от знакомства! — взорвался я. — Вот именно теперь я заболел, когда не вижу Бестужева. Каждая встреча с ним была лучше прогулки по свежему воздуху. Скучно без него.

— А ты почаще молись.

— Молись сам. Я не хочу и думать о боге, как он не думает о тех, кто страдает в неволе. И вообще, мечтаю, как бы не думать!

— Не думать нельзя, — спокойно возразил Горегляд. — На то ты и человек. Плохо, что думаешь тяжело, а мне хотелось, чтобы ты думал легко, потому и сказал про молитву. Жаль ксендза нет, он бы тебя успокоил.

— Это Залагодзский-то? Чем бы он меня успокоил?.. А почему его нет?

— Как почему? Убит под Абином, на обратном пути.

И тела его даже не нашли.

— Вот как! — Я перекрестился. Стало неудобно, что шумел. Как ни был неприятен ксендз Залагодзский, жаль его. Тоже ведь человек со своими болячками.

Наконец установился зимний путь и нас отправили конвоировать транспорт в Ольгинскую. Проходя через Екатеринодар, узнали приятную новость: вернулась партия пленных и с ними наш унтер Худобашев.

— Когда будем идти обратно в Усть-Лабу, истечет срок карантина и Худобашев сможет вернуться с нами в полк, — сообщил поручик Воробьев. — А выкупили Худобашева

родители. Казна нынче не отпускает на это денег.

Наша рота пришла встречать Худобашева. На площади, около карантина, собралась толпа. Вышел хромой казачий офицер. Его сейчас же окружили товарищи.

За ним показались женщины, их встречали мужья и дети, а потом вышел полицейский исправник, держа за руку девочку лет шести.

— Это ничья девочка, — сказал исправник толпе. — Свою фамилию она не помнит. Черкесы украли ее три года назад, а мы выкупили на пожертвованные деньги. Может быть, кто-нибудь из добрых людей возьмет ее?

Из толпы вышла пожилая женщина.

— Дайте мне, господин исправник, — сказала она.

Женщина взяла девочку за руку и спустилась с крыльца. Вдруг раздался душераздирающий женский крик:

— Ганечка! Ганечка! Это она, моя Ганечка!

Из толпы вырвалась небольшая худая женщина. Схватила девочку на руки, осыпала ее сумасшедшими поцелуями.

Женщина, которая вела девочку, расстроилась, закричала:

— Врешь! Почему ты молчала до сих пор?

Вмешался исправник:

— Поставь девочку. Чем ты можешь доказать, что она твоя?

Женщина испугалась:

— Как это? Я узнала ее! Это ж моя девочка! Как же мне не узнать, раз она моя!

Толпа загудела, а исправник сказал:

— Я не против, но ты посмотри получше. Может быть, ты ошиблась. Девчонка три года была в плену.

— Это Ганечка! — упрямо отвечала женщина. — Глазки Ганечкины, волосики ее, все, как у моей Ганечки! Только выросла она, и я не сразу ее признала… Родинка у нее, должно, есть на правом плечике…