Дубовый листок

— Вы все еще чистосердечно раскаиваетесь?

Бестужев внимательно посмотрел на меня и покачал головой:

— Если бы вы сказали это с иронией, я не ответил бы… Да! Раскаиваюсь! Поймите: смерть угрожает всякой идее, если оная не может послужить людям практически.

Я понял это задолго до декабря, но продолжал увлекать и никому не мешал увлекаться…

— Все время вы говорите я и я… У них ведь тоже, были головы!

— Ну и что же. Тем не менее я виноват. Меня вдохновлял Рылеев пламенной любовью к отечеству. Но несмотря на это я видел, что он и сам как следует не знал, что нужно делать.

Он знал одно — не нужно никого убивать. Поручил это дело Каховскому только в последнюю минуту. И я слышал и… не вмешался! Убийство — конечно варварство… Я был против бесполезного варварства.

Дело ведь не в деспоте, а в деспотизме.

— Почему же, в таком случае, вы действовали? Не за компанию же!

— Так и знал, что вы это спросите. В последние часы я внезапно нашел оправдание: надо попытаться, а вдруг

победим! А если даже нас ждет поражение… Потомки уже не повторят наши ошибки, и спящие проснутся… Но свои личные намерения я довел-таки до конца, но уже в заточении:

написал подробную записку императору обо всем, чем мучился, показал неприглядные стороны жизни России и ужасы деспотизма. Император не имел основания отнести эти ужасы к себе.

Ведь он только что вступил на престол и не успел еще ничего совершить, но… — Бестужев залпом осушил стакан. — Надеюсь, теперь вы поняли, почему я убегаю от дум.

Скажу больше: приветствую каждый терновник, вонзающийся в мое тело! Каждую пулю встречаю мыслью — почему летит мимо? Весь ужас моей натуры в том, что воображение мое мчится в карьер,

а размышление ползет, как улитка! Вот и вас, наверное, кто-нибудь увлек, как я… О боже! — простонал вдруг Бестужев. — Не могу думать о Саше!

— Кто это?

— Одоевский. Я был когда-то уверен, что вывожу его на единственно правильный путь — служения человечеству. И он сразу отозвался… Если бы вы знали, какой чистоты этот человек! Я не смел, не должен был касаться его души. Его надо было беречь. Разве без него не могли обойтись?

— Как можно увлечься, если в тебе самом нет влечения? Нет! Меня никто не увлекал. Я сам ненавидел тех, против кого шел! Я хотел их смерти и старался убить. Жизнью и я не дорожу, все потерял и сам себе не нужен. И все же не хочу говорить о плохом, что оно хорошо. Это ведь своего рода трусость. Если хотите, поза!

Проходивший мимо поручик скосил на нас глаза. Бестужев тоже это заметил.

— Вот и этот смотрит. — Растянувшись на бурке и подперев подбородок руками, он задумался. — Может быть, вы и правы, и все на свете следует называть своим именем.

Озаренный закатом, Бестужев был прекрасен, как солнце…

«Заходящий Бестужев — заходящее солнце» — почему-то пришло мне в голову.

— Слу-шай! Слу-шай! — раздались оклики часовых караульной цепи.

— Слушай! — повторил Бестужев. — Это совесть кричит. Перекликается с разумом, а он спит… Проснется — поздно! Беда застигла врасплох. Что остается? Рыдать? Ломать руки? Лучше не думать!

— Имел мужество совершить, имей мужество и смотреть на свое дело…

— Не надо смотреть! Не надо оглядываться! — выкрикнул Бестужев.

Солнце падало за горы, словно захлебываясь собственной кровью. Розовые, багровые и золотые облака провожали его…

Внезапно Бестужев поперхнулся, выхватил платок и плюнул.

— Что это?! — спросил он в изумлении и показал мне густую кровь. — Предупреждение о саване? Ну что ж. Я давно готов, — махнул рукой и спрятал платок.

Кроваво-красное солнце кануло за горы. В лагере все потускнело.

— Слу-шай! Слушай! — перекликались часовые.

Я вспомнил Тадеуша. Почувствовал снова тяготение проклятия. Вот на моем пути появился еще один солнечный человек, и он умирает! А я, как облако, провожаю его… Какая же страшная жизнь!

— Чем думать о саване, пошли бы к лекарю.

— Что сделает лекарь? Чахотка же неизлечима. И вы это знаете, Михаил. Стараетесь увести меня от истины? А ведь только что порицали за это.

Он был прав. Но все во мне восставало! Я уже полюбил этого человека со всеми его мучениями, ошибками и с тем, что минуту назад мне еще казалось позерством. Нет, не позерство! Я понял его!

— Вы должны жить! — сказал я задыхаясь. — И мы все не напрасно страдали. Мы плутали, но ведь мы честно искали… Мы пролагали дорогу, как наш отряд. И Саша, ваш Саша тоже шел с нами!

Я дрожал с головы до ног. Бестужев привстал, положил руку мне на плечо:

— Спасибо, друг. Успокойтесь и идите теперь к себе. Не то скажут, что я влияю и на солдат. Этот офицер проходит здесь в третий раз и все смотрит. Что за тип? Впервые его вижу.

Я хотел обернуться. Бестужев остановил меня:

— Не надо. Пусть воображает, что мы его не замечаем. На рассвете четыре батальона пехоты под командой самого Вельяминова пошли на Маркотх для разведки и устройства дороги.

Два часа мы брали его штурмом, цепляясь за корни и скалы, и гораздо дольше шли по его волнистой вершине. И вдруг очутились на краю лазурной бездны.