Дубовый листок

У меня захватило дух — испугался, что потерял землю. У ног, словно дым, плыли облака. Не сразу я рассмотрел едва заметный отблеск заката. Понял бессмысленность своего страха — передо мной обнимались небо и море.

Черное море! Граница России! Сердце мое учащенно забилось уже не от страха. В той стороне, где окунался оранжевый шар заходящего солнца, была моя отчизна!

Неправильный многоугольник крепости, открывающейся к морю, группа землянок за ее валами и деревья, все, как одно, наклоненные к морю, — это и есть Геленджик. А море вовсе не черное, а синее-синее.

Я окунулся в ласковую теплую воду, и вся усталость была забыта. Заплыл далеко-далеко… Меня догнал Плятер.

— Здорово! — крикнул он отдуваясь. — Вот оригинальная встреча!

Мы легли на спины, отдохнули и наперегонки поплыли обратно.

— Ради такого удовольствия, пожалуй, стоило карабкаться на Маркотх, — признался Плятер, когда мы выбрались на берег. — Если бы не проклятая солдатчина, можно было бы сказать, что жизнь недурна!

— Что нового?

— Да ничего. Впрочем, слышал новое слово — «эмиграция». Так называют поляков, убежавших в Париж.

— Ты не жалеешь, что не с ними?

— Как сказать… Не совсем я уверен, что Франция поможет. Принимает гостей и поддакивает из вежливой милости.

— Но мы помогали ей воевать с Россией.

— Чудак ты право, Михал! И Наполеона нет, и все это быльем поросло. Неужели из-за кучки наших и даже из-за всей Польши Франция будет ссориться с Россией? Я привыкаю к русским.

У нас только князь Сангушко не может привыкнуть. Ну да он ведь старик… магнат…

— А ты не хотел бы уйти к черкесам?

Плятер удивленно взглянул на меня.

— Нет, — твердо ответил он. — Что это дало бы мне? И тем более нашей отчизне? Надо как можно скорее выбиться в офицеры, вернуться на родину и помогать ей. чем в силах. Не вечно же будет жить этот деспот!

Если нас с тобой не убьют, мы его переживем наверняка!

— Но вместо него будет его сын…

— Надеюсь, он будет умнее.

— Надеюсь… надеюсь… Ты серьезно думаешь, что дело в деспоте?!

— Конечно! А ты?

— Один человек мне недавно открыл глаза: дело не в деспоте, а в деспотизме.

Вечером я отыскал Бестужева.

— Как здоровье?

— Искупался и все будто хорошо. Что у вас? Мысли опять одолевают? Поделитесь?

— Для того и пришел.

Рассказал ему про эмиграцию. Бестужев долго молчал

— Хотите откровенности? — спросил внезапно.

— Конечно.

— Я уже говорил, не хотел ничьей революции. Вашей же в особенности. Она привела только к войне. Кстати, где вы воевали?

Бестужев только вздыхал и качал головой, слушая мой рассказ о походе на Волынь.

— Флаги «За нашу и вашу свободу»? Любопытно. Это ведь и наш лозунг. Но почему вы решили, что Волынь Подолия и Украина должны быть вашими?

— Они раньше принадлежали Польше.

— Это в восемнадцатом веке. А раньше?

— Сами русские называют эти земли забранными.

Бестужев расхохотался:

— Разве забирают только чужое? Не сердитесь! Историю Польши и России вы знаете плохо, если считаете оные земли польскими. Ваш генерал заблуждался не менее, чем вы. Вот, например, Берестечко.

Помню отлично, еще в одиннадцатом веке оно принадлежало русскому князю Давиду Игоревичу, а Владимир-Волынский… Постойте, кажется, это там Мстиславов собор? Так он же построен русскими более семисот лет назад!

Но дело не в том, чьими были эти земли, а в том, какой народ там преобладает и чего хочет этот народ. Помнится, этот вопрос обсуждался на юге с поляками, и было решено: в случае удачи нашего дела провести

там народное голосование. Только оно и могло бы решить этот старинный славянский спор.

— Славянский! — вырвалось у меня. Я вдруг ясно вспомнил спор обывателей на валу Владимира и то, как его единым махом унял неизвестный старец.

— А если говорить о свободе Польши. Михаил, то я знаю одно: только подлецы и мерзавцы среди русских не сочувствуют полякам!

Все же, несмотря на это утешение, я ушел от Бестужева точно больной. Значит наш корпус шел за неправое дело?

Несколько дней я избегал встречи с Бестужевым. Он это заметил и как-то на дневке пришел и спросил, почему я не захожу.

— Некогда.

— Э, нет! — сказал он, заглянув мне в глаза. — Дело не в этом. Когда человек хочет, он время находит. Не потерял ли я ваше расположение из-за забранных земель?

— У меня болит каждая мысль! Теперь я вдвойне несчастен.

И я рассказал ему, как мы поняли, что без народа нельзя совершить переворот.

— Теперь и я вам скажу — не надо отчаиваться. Жизнь так устроена, что один человек и одно поколение не может открыть дорогу к общему счастью. Новые поколения исправляют ошибки предшественников. Но вот насчет участия народа не знаю. Мы, по крайней мере, думали, что обойдемся без него. Сколько было бы лишних жертв!..

Из Геленджика мы ушли по новой дороге и недели через две прибыли в Ольгинскую. Там я опять увиделся с Бестужевым. Лицо у него было совершенно серое.

— Мы, вероятно, надолго расстанемся. Еду в Ставрополь. Там хочу зимовать. Опять нынче кашлял с кровью. В голове страшный шум. Хорошо хоть, что вы не так мрачны, как в прошлый раз.

— Я уже переболел, Александр Александрович. Ведь я и сам помню этот Мстиславов собор.