— Вольному воля, но ты, брат, напрасно. Война есть война. Побежденному горе, победителю — смех и пожива. Так было, так есть, так и будет всегда.
Горегляд молча взял свою долю, а когда собрались в Ольгинскую. дал мне замороженную курицу
— Это твоя, Михал. От самых абадзехов тащу. Выпросил у Худобашева для тебя.
Я замахал на него руками. Как он смел!
— Тихо, не шуми, — спокойно сказал Горегляд. — Не хочешь есть сам, отдай мужику, что с дитенком голодает. Да вот от меня ему еще хлеба.
Мне нечего было отвечать. Я взял курицу. Все равно эта хохлатка ничего не могла исправить в отношениях Российской империи и черкесов. Должен же был кто-нибудь ее съесть!
Горегляд точно угадал мои мысли:
— Ты только подумай, Михал: не зря жила эта курица, паслась, жирела, кудахтала. Раз ты такой чувствительный, пусть ее съест человек, для которого курица не пахнет чужой обидой…
Он был умный, этот тихоня Горегляд, и, кажется, хорошо понимал меня. Да ведь он был старше на целых одиннадцать лет! Но о побеге я все же мечтал, хотя Горегляду об этом больше не заикался…
Берестов был несказанно рад подарку. От курицы остались кишки да перья. Христинка съела и косточки.
— Так плохо живу, брат ты мой, что и не расскажешь! — делился со мной Петр. — Едим всякую дрянь, даже столярный клей. Жена это надумала, говорит: «Его же из костей варят. Сделаем студень, перцем присыпем, горчицей примажем и ничего! Пролезет в горло!» Человек не собака, все-то он съест! А коровенка у нас на последнем дыхании. Сходи погляди, если не веришь, — ноги ее уже не держат. Висит она, горемычная, на вожжах. Не знаю, довисится ли до тепла. Мы ей конский навоз собираем, чуток соломки примешаем и даем. И зарезать-то ее тоскливо, а зарежешь, что толку: шкура да кости!
За Кубанью болота верст на семьдесят в длину и около тридцати в ширину. Это оттого, что закубанские реки, десять верст не доходя до Нижней Кубани, разливаются по лугам. Местами по болоту густой лес и кусты, а больше всего камыш. Комарам и слепням раздолье.
По этим болотам мы в 1834 году должны были прокладывать дорогу к Черному морю. Одни взяли фашины[126], делали из досок трубы, другие рубили лес на пушечный выстрел вокруг будущей дороги, третьи копали в болотах
канавы, укладывали на дно их фашины и трубы, а сверху прикрывали дерном.
С утра до ночи мы были мокрехонькие — снизу вода, когда по колена, когда по пояс, а сверху солнце вышибает пот. И это бы полбеды, но воздух на болотах был густой, как повидло, от комаров да слепней, и они такой рев поднимали, что не слышишь подчас, что сосед говорит! И, наконец, самое главное — в воздухе этом была зараза. Как только кто передышится им, заболевает трясучкой.
Лекари говорили, что зараза идет от какой-то миазмы; миазма эта летает над нами и отравляет воздух. Почему-то ко мне в те времена эта миазма не прилипала.
В Ольгинской мне доводилось частенько ночевать, и уж конечно я не пропускал случая зайти к Берестовым. Даже помог им вскопать огород. От голодухи Петр очень ослаб.
— Как же я отблагодарю тебя, Михал? — говорил он. — И не родня ты мне, и никто, и даже не православный человек — пятерней крестишься, а прямо скажу: послал тебя мне бог для спасения от голодной смерти. Сколько раз помогал, последним делился!
— А помнишь, как ты помог покойному Тадеушу? Не будем считать. Ты на чужбине первый сказал нам доброе слово. Если понадобится, приду к тебе, не постесняюсь, а лучше всего отдай этот долг тому, кто в беду попадет. На этом ведь земля держится.
Глава 40
После осеннего наказания абадзехи поклялись Зассу, что не будут больше обижать русских, но как только на Кубани спала вода, начали опять наведываться. Приходили они большей частью с Лабы или с Белой, прятались в кустах, высматривали удобное место и пускались вплавь на бурдюках. Полковник Засс рассердился не на шутку, собрал большущий отряд и повел его в верховья Большой Лабы.
На фоне ярко-синего неба ослепительно сверкал Эльбрус. Склоны гор покрывал густой еловый лес, из гущи его возвышались пики и скалы причудливых очертаний, а по дну ущелья, звеня в гальке серебристым голосом, резвилась светло-голубая Лаба с белоснежной пеной. Деревья и скалы становились все выше и выше и наконец.
мы вступили в ущелье Загедан. Это была сказочная cтрана — деревья в три и четыре обхвата, а вышина — аршин в семьдесят, трава — в человеческий рост. Все было торжественно и величаво, даже тишина.
Абадзехи жили очень высоко в скалах. Нас они не ожидали. Завизжала картечь. В ауле поднялся невообразимый шум. После обстрела, как всегда, с громогласным «ура» мы полезли на приступ.
В ауле уже не было ни души. Всюду виднелись следы поспешного бегства: сакли настежь, на земле тряпки, посуда. Где-то вдали слышались кудахтанье и блеянье.