Дорога, которой нет

Тимур подул на свой чай, сделал глоток и зажмурился от удовольствия.

– Послушайте, – сказал он наконец, – я сам здесь гость, поэтому не могу ответить вам так, как бы хотел.

– Да ничего-ничего, Тимур, пожалуйста, – вдруг усмехнулась мама, – не стесняйтесь.

– Спасибо, Мария Васильевна, только я устал на работе, шевелиться лень. Поэтому, Степан Андреевич, давайте просто идите домой вместе со своим умом и горнилом, и что там у вас еще есть.

– Нет, вы только подумайте, какие мы гордые! – С этими словами гость встал, огляделся, видимо ожидая поддержки от присутствующих, но никто ему не ответил, только Женя изо всех сил шандарахнул погремушкой по бортику манежа, а Володя, добиваясь нужного оттенка зеленого, надавил на карандаш и сломал его.

– Не реви, сейчас заточу, – быстро сказал Тимур, забирая карандаш из рук юного художника, – еще лучше будет.

Издав классический звук недовольного бюрократа, Никитин покинул веранду.

– Мам, ну ты даешь! – воскликнула Ирина.

– Никогда мне не нравились его книжки, вроде коммунизм, коммунизм, а знамя красное не от крови, а от клубничного сиропа, – фыркнула мама.

– Говорят, язык у него хороший, – вступился Тимур.

– Может, и так, но когда ты этим хорошим языком вылизал кучу задниц и тарелок, это чувствуется, и довольно сильно. – Мама достала из буфета панировочные сухари. – Да и вообще, ни одна старушка в здравом уме не пойдет против человека, который измеряет ей давление безропотно и по первому требованию.

– Ну какая же вы старушка, Мария Васильевна, – сказал Тимур, ловко остругивая Володин карандаш, – и давление у вас нормальное, не клевещите на себя.

– Нет, вы подумайте, что за люди, Гортензия Андреевна. – Мама принялась убирать со стола. – Ладно бы еще Никитин был один такой, но ведь нет. На кого ни погляди, все перестраиваются, да с таким первобытным энтузиазмом, будто это аварийное здание семьдесят лет возводили не они своими собственными руками, а как-то оно само образовалось совершенно загадочным образом.

– Да-да, сквозь кастрюльный пафос их речей явственно проступает банальное «это мальчики курили, я только рядом стоял», – усмехнулась Гортензия Андреевна, – а у самих все пальцы от никотина желтые.

– Довели страну, так уж молчали хотя бы. – Мама со звоном опустила чашки в таз. – Большевики в семнадцатом году тоже кричали про новый мировой порядок, но у них было такое право, так как до революции они сидели в глубоком подполье и никакого участия в управлении государством не принимали. А сейчас у нас несколько другая ситуация, не находите? Получается, что наша дорогая номенклатура сама себя свергла?

– Ну и хорошо, что так. Зато бескровно. – Ирина слепила последнюю котлету и понесла заляпанные фаршем руки к рукомойнику.

– Это, конечно, неплохо, кто спорит, – вздохнула мама, – гораздо лучше, когда все живы остались, только противно на них смотреть. Вчера с пеной у рта за коммунизм, сегодня с такой же пеной за царизм, и как ни в чем не бывало.

Подав Володе идеально заточенный карандаш, Тимур встал из-за стола.

– Ну так что ж, человек имеет право менять свои убеждения, – протянул он, – особенно если он это делает искренне и бесплатно. Мы в медучилище на латыни учили даже афоризм Сенеки «Errare humanum est, stultum est in errore perseverare», что означает «человеку свойственно ошибаться, но глупо упорствовать в своих ошибках».

Мама засмеялась:

– Если бы Сенека дожил до наших дней, то он, глядя на партийных деятелей, какой-нибудь другой афоризм бы придумал. Я так считаю, ошибся ты, понял, раскаялся, ну так отойди в сторону. А не так, как сейчас: главное, что я вожак, а куда уж вас веду, это вопрос десятый. Ну ладно, политики на сегодня, пожалуй, хватит. Ирина, я посуду помою, а когда проснется наконец твой старший сын, скажи, что бабушка ждет его на партию в шахматы.

* * *

Тимур дошел до памятника и остановился в растерянности. Он ждал, что на могиле жены нахлынет боль, но не чувствовал ничего, кроме неловкости и стыда за свое бесчувствие. Никак не получалось связать холодный белый мрамор с Лелей.

– Тарнавская? – спросил он отца, курящего возле соседней могилы. – Справедливо ли это? Всю жизнь была Лапшиной…

– Я думал об этом, сын, но в конце концов решил, что раз в загсе она взяла твою фамилию, несмотря на неизбежную мороку с документами, то такова была ее воля.

– Ну да.

С усилием отворив калиточку в оградке, Тимур вошел и положил к памятнику букет белых гвоздик. В цветнике пробивалась какая-то зелень, пышный куст сирени склонил свои ветви над могилой и готовился зацвести, в нескольких шагах под маленьким обрывом, обнажавшим слой желтого песка, текла быстрая речка, журча и бликуя на ярком весеннем солнце. Земля жила, и совсем не верилось, что Леля лежит тут, под камнем, безмолвная и мертвая. Тимур поправил свои гвоздики. Срезанные, они совсем не хорошо смотрелись сейчас среди прорастающей травы. Тоже трупы.