Дом проклятых душ

Из двух зол надо было выбирать меньшее. Логически мысля, меньшим злом был Жука, но логика спасовала перед инстинктом самосохранения. Подчинившись ему, Маша рванула ручку той двери, около которой подслушивала, пролепетала до невозможности глупым голосом: «Извините, я не хотела!» – да так и замерла, ничего не видя в полумраке, в котором очутилась.

Это был странный полумрак… в нем вдруг зарябили, замельтешили светлые пятна, а потом воцарился полусвет, в котором Маша довольно отчетливо смогла рассмотреть комнату.

Огляделась.

Никакой женщины, которая только что выкрикивала мольбы о любви! Куда она могла подеваться? В комнате спрятаться негде, ни шкафа, ни лавки, ни сундука. Другой двери нет… В окошко выпрыгнула? Но окно заперто изнутри на древние шпингалеты с облупившейся краской.

В самом дальнем углу лежит в неловкой, не то согнутой, не то вывернутой позе мужчина.

Маша шагнула было к этому человеку, пытаясь его разглядеть получше, но за дверью громче зазвучали шаги, и ее словно ледяной водой окатило. Заметалась взглядом по комнате, ища, куда бы спрятаться. Но комната была пуста, никакой мебели, укрыться было негде, разве что в окно в самом деле выпрыгнуть… нет, не успеть, да и неведомо, куда попадешь через это окно! Лучше за дверью встать. Жука войдет, и Маша вполне успеет выскользнуть… если повезет, если Жука не повернется, чтобы закрыть дверь плотнее!

Вот она приоткрылась. Маша вжалась в стену. Жука стоял на пороге, придерживая створку, и Маша отчетливо видела пальцы его правой руки с ссадинами на костяшках.

Дрался с кем-то, что ли?

Впервые она заметила, что запястья и пальцы Жуки покрыты темными волосками, и тошнота подкатила к горлу, да так сильно, что Маша едва сдержала рвотный спазм.

Не время расслабляться. Сейчас Жука сделает шаг вперед, в это мгновение надо умудриться выскользнуть и…

Так, стоп, а человек, который лежит в углу? Она что, бросит его без помощи?

Эта мысль заставила Машу замешкаться, и если бы Жука сейчас вошел в комнату, она не успела бы выскользнуть, но тот всего лишь всмотрелся в полумрак-полусвет, царивший в комнате, буркнув:

– Ну что, подыхаешь? Как раздумаешь подыхать, дай знать, красавчик. Понял? Только свистни – я тут как тут.

После этих слов дверь закрылась, и Маша расслышала неспешные удаляющиеся шаги Жуки. Потом шаги стихли, и Маша перевела дыхание. И все же ей не сразу удалось отклеиться от стены, а потом пришлось подождать, пока ноги перестанут трястись.

Наконец она сдвинулась с места и доковыляла до лежащего в углу человека.

Рядом с ним стояла пластиковая бутылка с водой – руку протяни и дотянешься… У нее была свинчена крышечка – наверное, чтобы этому человеку удобнее было пить. Вот только руки его были связаны за спиной…

Связаны были и ноги, а шею перехватывала веревочная петля, привязанная к крюку, вбитому в стену. Крюк был новый, поблескивающий сталью… очень возможно, купленный и вбитый в стену нарочно для того, чтобы мучить этого связанного человека. Для того чтобы он лежал в такой вот вывернутой позе и не имел ни малейшего шанса дотянуться до воды.

Откуда-то из давних филологических лет выглянул Франсуа Вийон и его бессмертное «От жажды умираю над ручьем».

Вот уж воистину! И это сделал Жука?..

Если бы Маша сама не слышала его слова: «Ну что, подыхаешь? Как раздумаешь подыхать, дай знать, красавчик. Понял? Только свистни – я тут как тут», – она ни за что не поверила бы в такое. Но своим ушам и своим глазам не верить было нельзя…

Маша заглянула в лицо лежащего.

Это был Иван Горностай. Тот самый Иван Горностай, которого она видела во сне!

Правда, на нем не окровавленная красная рубаха, а некогда белая, грязная, но тоже со следами крови, грязные джинсы. На ногах только носки – некогда серые, теперь почерневшие от грязи. Ах да, и золотой серьги в ухе нет…

А знаешь, почему он одет иначе и почему нет серьги? Да потому что это другой Горностай! Горностай-второй! Тот, который от Ирочки сбежал!

Нет, не сбежал, а в самом деле кинулся в дом и…

И куда попал? Кто его связал? Кто избивал? Лицо в синяках и кровоподтеках.

Вспомнились ссадины на пальцах Жуки. Это что, Жука бил его? Но за что?!

Это было непостижимо уму: зачем держит в плену, зачем морит голодом и жаждой, подвергая поистине танталовым мукам и такому свирепому унижению – заставив несколько дней лежать связанным?

Запах грязного, немытого тела ударил в ноздри, а в сердце ударила жалость, которая пересилила брезгливость, – жалость, которой Маша в жизни никогда не испытывала.

Она плеснула воды в ладонь и обтерла лицо Горностая. Потом смочила его губы, и они шевельнулись. Тогда Маша поднесла к его рту горлышко бутылки, и он начал пить – жадно, взахлеб, не только губами и иссохшим ртом, но словно бы всем измученным существом своим.