Дом Леви

Публика выходит из себя, оркестр оглушительно гремит. Рейнгольд на арене вращает глазами, пытаясь успокоить разбушевавшуюся публику. Голиаф топчется на арене. Месяцами был безработным и, наконец, нашел какой-то заработок. Тильда тянет Хейни в одну сторону, горбун – в другую. В конце концов, Хейни сдается и остается на месте. Прусский Голиаф сходит с арены победителем. Теперь оркестр исполняет мелодию веселого танца. Рейнгольд объявляет короткий антракт, дать время танцовщицам переодеться, вернее, раздеться. Тильда не хочет, чтобы ее Хейни увидел голых танцовщиц, и Хейни не ощущает, как она незаметно выводит его из шатра.

– Я ему покажу! – бушует Хейни. – Я ему покажу! Я его проучу, как следует, этого обманщика. Перебью ему кости, этой тупой образине.

– Ты хороший, – шепчет Тильда, на плечо которой он положил руку, – ты прямодушен и чистосердечен. Вся эта публика – сборище негодяев, прямодушный и чистосердечный человек здесь ничего не значит.

– Я еще добьюсь чего-то, Тильда. Я пойду в социал-демократы. Завтра же пойду.

– Иди, Хейни, иди, – теребит Тильда его руку, – иди к ним.

Хейни улыбается, Хейни доволен своей Тильдой, глаза его рыщут, какой подарок поднести Тильде. Рыщут и находят: вся улица, каждая стена на ней, каждая витрина, каждая афишная тумба – полны рекламой.

– Тильда! – восклицает Хейни. – Погляди, Тильда на эти объявления. Трудились как надо, делают что-то, Тильда, делают!

* * *

Ночь.

Саул не может уснуть, переворачивается в постели с боку на бок. Рядом храпит дед, спит сном младенца,. Из кухни доносятся голоса. После того, как ушел дядя Филипп, пришло много гостей: брачный посредник Самуил с еврейской улицы привел с собой двух бородатых евреев. Мать вскипятила чай, а Саула послала спать. Сейчас Саул убежден, что все они сидят в кухне и ищут повод не пустить его в Движение. Саул соскальзывает с постели и прикладывает ухо к замочной скважине, ловя лишь обрывки слов. Возвращается в постель, пытается уснуть и не может. Все чудеса, о которых рассказывал ему сегодня долговязый парень по кличке Джульетта, встают перед его взором. В комнате темно, каждый шорох, звук шагов, смех и негромкий визг, доходят снаружи. Вот, кошка Эльзы заводит долгое стенанье. Саул знает, что в этот час кошка вместе со старой матерью прозябают во дворе, потому что Эльза привела с собой клиента. Саул знаком со всеми ночными звуками во дворе. С закрытыми глазами, без того, чтобы взглянуть в окно, он может истолковать каждый звук. Саул терпеливо ждет, пока кошка прекратит свой плач, и старуха вернется в свой подвал, а шаги во дворе возвестят, что клиент ушел. Наконец, кошка замолкла, Саул закрывает глаза и дает себе зарок больше их не открывать. Поверх одеяла лежат его сжатые кулаки. Медленно повязывают сны его веки, кулаки разжимаются, руки успокаиваются. Трубный звук зовет его в строй. Слышна команда. Саул бежит, чтобы, не дай Бог, не опоздать, рядом с ним бежит Иоанна. Они держатся за руки и вместе бегут – скорей, скорей!

Саул улыбается, и дыхание его глубоко и спокойно.

Глава двенадцатая

События проносятся одно за другим, дни проходят и дни приходят, Солнце стоит в зените, и воздух настолько прозрачен, что может вызвать в душе ощущение, что сместились времена года, и вовсе не осень, а весна балует город. Хотя деревья не покрываются листвой, цветок не раскрывается, и по дорожкам садов шуршат сухие листья. Но купол неба над крышами чист, и лик Берлина улыбчив. Только события омрачают своими тенями облик города.

В городе забастовка. Шеренги полицейских на улицах, и конца этому не видно.

Скамья стоит под солнцем, окруженная желтым шлейфом листопада. На ее зеленых досках сиротливо поигрывают лучи. Верные ее пажи рассеялись по переулкам. Между липами уже с раннего утра стоят полицейские, в руках наготове резиновые дубинки и каски сияют на солнце. Глаз не спускают с каждого проходящего по тротуару, у скамьи. Сначала полицейские сеяли страх среди людей, но со временем прохожие к ним привыкли, делали большой круг, огибая скамью, и исчезали в соседних переулках. Под черными тяжелыми сапогами полицейских шуршат сухие листья, над их касками спокойно колышутся ветви лип в легком ветре, и смеется над ними весь переулок.