Дом, которого нет

В любой из них возможно осознание

законов, по которым все мы варимся,

и превращенье в счастье наказания.

«Великий царь периодично мёртв

и тем бессмертен», – все системы символов

фундаментом незыблемых основ

закладывают принцип "шаг за смерть".

Алхимики, из ртути сделав золото,

вновь в чёрную низвергнуты материю,

и снова воспарят над ней, как соколы,

и вверх поднимут, став едины с ней.

«Деянье» – бой и мир четы космической.

Бог и богиня, богатырша и герой.

Чем плакать об Икаре и о птичках, тем

бы уточнить: не сшить крыло с горой,

или горбом, заплечным. Прежде чем

творить из глины, с нею разделись.

Тут дело не в религии, товарищи.

У целого – один и тот же лик.

Тут дело в отторжении колонны

от капителей и стакашек разом.

Сломался дух под натиском Самсона.

"История" и впрямь стала "рассказом".

В эпоху существуем безэпошия.

Контекст сменил три главных слоя слов.

И, если тайный, чуть копнув, ещё счесть можно, то

сакральный скоро не найдёт чтецов.

Осталось на одно нам всем надеяться

(если масштабом мысли брать планету;

мой главный друг и главный враг – я сам):

за смертью мира смерти в мире нет. У

одной же единицы, просветлившейся,

вневременное измеренье – дом родной.

Так много слов… а главное не пишется.

Оно, как и любовь, внутри одной.

Часть XXIII. Мои бессмертные любовники

– Мои бессмертные любовники скончались много лет назад:

те, кто горел, и смог особенно о том сказать.

– А бог с холста стирает лики их, и глух, и нем.

Мы были рождены великими. Умрём никем. –

Подобных диалогов было множество

в истории и памяти моей.

Став богоравным, биться будешь с боженькой.

И не помогут стон и плач от всей

обвившей тебя силы: воли к жизни.

Которая момента удушить ждёт.

Как Кольридж, лезу в дебри метафизики.

Про мощь, которой сдавшись, победишь,

вещаю… Страстью став, из страсти вышла я.

Со страхом та же песня. Песня лишь.

Нужна наглядность. Чтобы понял всеохват

профессор кислых щей и младший брат.

Змея в клубке, внутри тортá (пример

я привожу погони за мечтою),

там дремлет. Он тебе, как Лавальер

для Бражелона, чело… то есть торт тот.

Как яблоки Идун иль Гесперид

(кто-то на север, кто южнее зрит)

на вкус он, вечной молодости полон,

плод жизни: чёртов торт. Но там змея.

Ты ешь его, она тебя кусает. Кобры,

мы помним, просто так не тратят яд.

Боль жжёт все члены. Вкус великолепен.

Потом торт забирают. И бессмертье.

Со смертью ладишь (думая про торт)

в любых оттенках (будь он всё же проклят).

И вот, однажды время настаёт,

тебе его вернули. Со змеёй, да.

За время голода успел аскетом стать.

Есть иль не есть? Возможность выбирать.

По старой памяти ты к боли уж готов.

И гонишь темп, спартанцу подражая.

Змея молчит и смотрит. Но зубов

теперь, смотря в упор, не обнажает.

«Укусит, но плевать мне на укус!

Чтоб вечность съесть, я боли не боюсь!»

Торт забирают. Возвращают. Без змеи.

Ясно, как день: в клубок она свернулась.

Готов и к гибели, коль выбраться решит,

и к боли, если много раз укусит.

Ты за бессмертие готов уже на всё.

Ешь бесконечный торт, сколь хочешь. Но осёл –

забывший о змее. Он, успокоясь,

по кругу будет это повторять.

В конце обычно всё же торт уносят.

Имеешь право выбрать "не понять".

Мечта представлена любимого глазами, и,

пока их помнишь, торт вернётся заново.

Не обязательно учиться с одного

насыщенного опыта, как мой.

Кто-то влюблённости доводит до того,

что сам влезает в этот торт змеёй.

Кусается направо и налево,

чтоб отравить, кто колот ещё не был.

И змеи нам нужны, для испытания.

Ещё момент: торт ест сама змея.

Змеёю ставшая не в самонаказание,

а потому, что помощь от нея.

Кого спугнуть, кого и просветлить,

всем по заслугам: вот, чем Лоре быть.

Змей заклинал и ел спокойно торт

тот, перед кем она тогда склонилась.

Бесстрашным был. Иной ему подвох:

прикончить до нуля – неистощимое.

Когда тебя никто не искусал,

не понимаешь, что ты поедал.

Хватать змею, пытаться обмануть

бессмысленно: укус её смертелен.

Змея и время родственны… чуть-чуть.

Сказала б "очень", да века не те уж.

Мда, возраст между пенсией с детсадом

простёрся мой. Волна идёт парадом.

Смерть открывает глаз во лбу, бесспорно.

Но вправе мы об этом и забыть.

Обратно в матрицу включившись, как актёр тот.

Величие не всем по нраву. И

не всем по весу. Кто в себе несёт

его, того физический крах ждёт.

Эпический герой, любой, как правило,

заранье узнавал свою судьбу.

Не потому, что так фантазия играла в нём.

В те времена ещё был в людях слух.

С драконом бой – победа над материей.

Принцессу в жёны взять – и править временем.

«Сначала мёртвая вода, затем живая…»

Всё есть в преданьях. Лишь умей понять.

Есть те, кто за свою меня, читая,

и в третьей эре смогут воспринять.

Мы об одном и том же, други, думаем.

А значит, не настал ещё каюк умам.

Земную жизнь прошла до половины

годам к пятнадцати я: там был, ну… трындец.

Спускалась и Орфеем – за безликой,

и Геркулесом, возвращающим Альцест.

Ходьба к Аиду стала физразминкой.

И легче мне, чем выучить лезгинку.

Не в покаянье дело наше, в общем-то:

в рывке, через смерть бога – до него.

Играю в бисер (привет Гессе), рвусь, короче, на

свои обличья от истока одного.