в чём, кроме зла, могу себя винить,
себе же причинённого для вылета?
Ложь искажает мир, но мы не знаем:
самим себе мы врём, себя кривляем!
Всё – зеркало, одно сплошное зеркало.
Переплетаются во мне "он" и "она".
Не к женщинам: к себе, как мать, цеплялась я.
Во мне явилась Вите – сторона
её же, ей позором предстающая.
Прекрасен, нашей злобой вопиющий, дом!
Я – умирающий, и я – сама же смерть.
Я – часть и целое, все жизни проявления.
Я – первый и последний день творения,
и вечность, где линейных мерок нет. –
Такое счастье охватило всю её,
что перья не описывали сроду.
Окно открыла. Высунулась. – Сёл
и городов хранитель, мне в угоду
бы выпустил из времени теперь,
когда я прямо говорю с тобой! И дверь
открыта в небо: алые ступени
ведут туда, где всем часам конец.
Любила я тебя в нём, нет сомнений.
С тобой принять мечтала свой венец.
И до сих пор… – Тут птицы зачирикали.
Из ниоткуда бисер звёзд рассыпался.
Ещё не утро, но уже не ночь.
Источник звука был над головой.
Она вертела той. Правдивы уши: дочь
приветствовал убитый, но живой.
Никто не тряс ни бородой, ни кулаком.
Из рощи пели ей. За сводом синим, сном.
Метало волосы каштановые ветром.
Один глаз видел, а другой, скорее, зрил.
С высотки (что напротив, очевидно) –
прицельный выстрел в грудь её скосил.
Навстречу птицам повернулась, и удар
сквознул, у лёгкого. Упала. «Жизнь… есть… дар».
Так напоследок мать благодарила.
За ту, как прежде, слабенько держась.
Не отключилась даже. Рваным ритмом
зашлось в ней сердце, восприняв пожар.
Зажав рукою рану, к аппарату
ухом прильнув, набрать успела… брату.
Ей всё равно уж было, кто-таки стрелял.
– Ну что, спасай, Паук. В крови валяюсь.
Конечно, если ты не по уши в делах… –
Закашлялась. Потом обзор погас в ней.
В какой-то миг себя вполне буквально
увидела. Не с потолка, намного дальней.
Круг бледный снизу, в круге и она.
И знает: обернётся, луч ослепит.
Сравнить возможно с бодростью от сна.
Но нить ползёт, вперёд пока что крепит.
Мелькнуло: обняли из света за спиной.
Потом обрушилась назад, в мир ваш и… мой?
Навылет – пуля. Боль не так ужасна,
как ту малюют (знаю, тоже шили).
Либо смертельно, либо не опасно.
Пройдёт, способен выдержать. Дружили
мы даже с болью: если мозг дурить,
что часть тебя она, сможешь протест изжить.
– Нет, не в рубашке родилась. Там платье целое. –
Инессин голос. Янов дом. Светло.
– Мне кто-нибудь даст сигарету? – Ишь ты, смелая!
Коснулось! Истребить тебя могло! –
сестра ей крикнула, дрожа не то от радости,
что та жива, не то с привычки к "гадости". –
Как лёгкое осталось не задето,
вообще ведь чудо, знаешь это ты?
– Инь, тише, т-ш-ш… Дай лучше сигарету.
– На. Отравляйся. Логике кранты.
– Где Ян? – Он узнаёт, кто это сделал.
– Пустое. Тронули всего лишь моё тело.
Там пуля, в комнате. На ней быть отпечаток
должен, коль интересно это Пауку.
– Кому? – Да… кличка. Вроде, как змея я, –
затяжка, выдох, кашель, больно грудь
в бинтах, но легче: дышишь миру в тон. –
Давно когда-то звался Волком он.
Мы шли так долго к миру в этом городе.
В самих себе куда важнее мир.
– О чём, ты Лора? – дым под потолок летел.
Кружили светлячки в полу. – Что тир
во мне открылся, что мишенью стала я,
сама виной была, и это понимала я.
– Виновна ты? – Нет, просто притянула.
Что внешне делаешь, то также внутрь идёт.
– Ты выбирала вред? – на чёткость скулы
уставилась сестра, открывши рот
для комментария, и тут же тот закрыв.
– Имела право: зная, что умрёшь, убив.
– Раскольников до этого не вдумался.
– Его создатель начал, я окончила
мысль о "дрожащих тварях", из мечты скользнув.
Прозрения рождает одиночество.
Когда для тишины заглушек нет,
мы слышим вести на хвостах комет.
– Поспи. Тебе пока покой полезен.
– В гробу видала эдакий покой.
Во мне остановилось время, веришь?
Я выше, и в облатке лишь живой.
– Опять наведалась ты к бездны краю.
И не оправилась ещё. Живая, знаю. –
В рисунках комната. Глаза на поллица,
полные ужаса и серые, у девочки.
Какой-то частью Лора на отца
её несостоявшегося взъелась, но
осталась сущность там, где перемены
не трогают, лови хоть все антенны.
– Ложись со мной. Устала, вижу, ты.
– Тебе меня жалеть? В таком-то виде!
– Ты раньше от зеркал смахнула пыль.
Наверно, при рождении. Ты видеть
могла из-за своей здоровой кожи, Инь.
Мешает боль снимать хвосты. И синь.
Вселенский танец полноты и пустоты…
Он из Неё творит и плоть, и пулю…
– Не понимаю, – прилегла сестра, на дым
не жалуясь. – Да, вот бы все проснулись!
Проснуться можно только, умерев.
Из времени: в мир королей и королев.
Восток взял пустоту в распоряжение,
буддизм тому примером. Полнота
на западе – как флаг вооружения…
Тесня друг друга, вот в чём вся беда!
Менталитет народа красит Бога
в роду мужском и женском. – Ну и йога!
Похоже, слишком много крови вышло.
Родная, не терзай меня, поспи.
Я понимаю в общем, но частично слышу
в словах твоих огонь своей любви.
Мы образуем целое, права ты.
И наплевать на нервные растраты. –
Таращилась в сестру, как в призрак, Лора.
Стремилась изначально "всё понять",
и поняла: что ни черта без скорой
помощи сверху не способна понимать.
Нам априори выдаётся только след.
При жизни ждём мы часа умереть.
Широкими шагами Ян вошёл.