Дом, которого нет

Лицо перекосило. Ян, над нею

взглянув на Лору, ей кивнул. Он сам

участвовал в процессе устраненья.

Хрипела, воя, Ида. А Инесса

вошла в ту комнату, где все, уже без веса.

На простынях её осталась дочь.

Кошмарный сон не думал прекращаться.

– С нуля начнём. Всё можно превозмочь, –

сказал Паук, пытаясь удержать всех

от хаоса, хотя тот уж настал.

Скользнула Кобра в ночь, минуя зал.

(заметки на полях) Обращения к сыну, написанные после его смерти отцом

Я не приемлю сослагательного наклонения.

Письмо из тех, что написать и сразу сжечь.

Ты от рожденья предназначен был к сожжению.

Построй из пуха дом, и то б не мог сберечь.

Хотя отцовства даже в планах не было,

с тобой я связь, увечным, ощутил.

Окреп, из боя к бою, внешний стержнь во мне.

Но внутренний держать не стало сил.

Мной город взят в кольцо высотных зданий.

По центру площадь. Вкруг неё особняки.

Больницы, школы, институты без заданий

сложнее вычета, суд, банк, конторы и

бары, кафе, притоны, рестораны,

бордели, церкви, клубы… За кольцом –

психиатричка и тюрьма, где должен сам быть.

Вокзал и трасса, и аэродром.

Вот так. Не замкнуто. Маяк горит ночами.

Уходит в море пристань, камень на

кольце, но не моём. Той обручальном,

что – нет, не мать. Сестра мне и жена.

Из трёх – любимая: спасибо ей за встречу.

Твой прах, мои слова – всему гореть.

Ради чего жить стоит? Я отвечу.

Дай то, за что не жалко умереть.

(красные страницы) Under skin, Pt. 1 Казнь

И взорвалось стекло, где отражался

весь город. Было всё в нём, кроме уз.

Развеян пепел над волной. А Ян остался.

Инь обнимала со спины: козырный туз.

Из дружбы Лоры с Идой вышла ненависть.

Ни отомстить открыто, ни заехать ей.

Цеплялась ко всему, что можно, в Кобре:

покато тело, гладко стелет речи.

В ней – мать увидела из всех обидных слов та.

Обид нет, где обидчик искалечен.

Настало лето, пожирающее свет.

Инессе с Лорой – девятнадцать лет.

Конёк морской, который Ник, вмешался в клубные

дела затем, чтоб подсобить товарищу.

Ладья смотрел на Кобру, губы облизав.

А той походы стали не нужны до шлюх.

Она Слона теперь предпочитала.

Молчала с ним. И вправду тенью стала.

Сестру оберегала, когда муж

был делом занят. То есть очень часто.

Почти не ела, не спала ещё к тому ж.

Какой-то сделалась инертной: безучастной.

За близнеца приняв, шугались (как очки

снимала тёмные) от королевы бандюки.

Улыбка злая, рот кровавый на лице.

Всё понимала; этим мучилась тем паче.

За Пауком ходила б, но с ним цепь

длиннее и длиннее… – Бред собачий! –

отхаркивала с сигаретным дымом. –

Не бред. Я знаю. При смерти любимый. –

К ней Вита порывалась ближе стать,

встречая холод и пренебрежение.

Всё безразлично, в том числе и мать.

Реальность снова взбила отторжение.

Единственное, чем она держалась – миг

увидеть Яна. Никакой уж шалости.

Тогда в ней взрыв происходил такой,

что континент мог утопить без затруднений.

Всё профиль его чёткий резал. Зной

высоковольтный бил со шрамов (семь их).

Не столько ей коснуться было нужно,

сколько знать: жить иль вешаться с ним дружно.

Их разговор лишился содержания.

Узнать, чем те друг друга больше, некуда.

С полслова понимать она задание

умела. И стреляла. В человека ли,

в животное, дерзнувшее прикинуться

им ли, ей по ветру. И по морю. Слились они.

В один прекрасный вечер выходной

к себе вернулась Кобра на высотку.

Лохмотьем обернулся весь покрой.

Ни парики, ни платья не спасут от

картины перед глазом: лужа крови

и там – Паук в разворошённом хроме.

Аварию отца она запомнила,

как будто наблюдала ту сама.

Бил образ через ватную инсомнию.

Загрызла б, чем смотреть этот кошмар,

лучше его. Смогла ж прикончить сына!

Где всеохват был, еле половина.

– Он скоро ведь умрёт! – вскричала Лора.

Мерцали звёзды, очень ей внимая. –

Я чую шкурой всей, я вижу точно: скоро

наступит день без завтра. Пресвятая

дева! Я, помнишь, ночью шла, боясь всего?

Вся страхом стала; обняла ты – нет его!

Тебя я – не как мать, сестрой скорее,

Изида, представляла. Имена

меняются, но ты осталась прежней,

и мне в любых обличиях родна.

Осирис – муж, брат, сын, отец и божество…

Им Яна я вообразила. Для чего?

С тобой была бесстрашной и бессмертною,

девчонка, нож под майкой не несущая.

Он умирает, бог мой умирает! В гневе я

скорее на себя, чем на него сейчас.

С приказа выносить мозги по стенам –

из липы благородство, несомненно.

Тут не прощения просить пристало: смерти.

Но недостойна смерти я пока.

Трудней, свет, жить с насквозь пробитым сердцем,

не зная, что пойдёт, наверняка. –

По полу мазало её, охрипла глотка

от шёпота. Вдруг поднялась. – Какая идиотка! –

И усмехнулась. Тихо в небесах.

И рассмеялась, вещи очевидные

сложив, как дважды два – столбцом в полях.

– Я говорю с тобой, наверх, тебя я выбрала!

Нет ничего случайного, всё – выбор.

Стреляла я в себя, кто б мушкой ни был.

Курок спустила, значит, время вышло

того, кто мне попался под прицел.

И кошка в этом срезе я, и мышка.

Погибнув, обновляться – мой удел. –

(Благоухала ночь на юге.) – Знаю, жив ты!

Как здорово, что Ницше всё ж ошибся!

То, что я из-под Яна хоронить

уж собралась, не может гнить в могиле, и