Лицо перекосило. Ян, над нею
взглянув на Лору, ей кивнул. Он сам
участвовал в процессе устраненья.
Хрипела, воя, Ида. А Инесса
вошла в ту комнату, где все, уже без веса.
На простынях её осталась дочь.
Кошмарный сон не думал прекращаться.
– С нуля начнём. Всё можно превозмочь, –
сказал Паук, пытаясь удержать всех
от хаоса, хотя тот уж настал.
Скользнула Кобра в ночь, минуя зал.
(заметки на полях) Обращения к сыну, написанные после его смерти отцом
Я не приемлю сослагательного наклонения.
Письмо из тех, что написать и сразу сжечь.
Ты от рожденья предназначен был к сожжению.
Построй из пуха дом, и то б не мог сберечь.
Хотя отцовства даже в планах не было,
с тобой я связь, увечным, ощутил.
Окреп, из боя к бою, внешний стержнь во мне.
Но внутренний держать не стало сил.
Мной город взят в кольцо высотных зданий.
По центру площадь. Вкруг неё особняки.
Больницы, школы, институты без заданий
сложнее вычета, суд, банк, конторы и
бары, кафе, притоны, рестораны,
бордели, церкви, клубы… За кольцом –
психиатричка и тюрьма, где должен сам быть.
Вокзал и трасса, и аэродром.
Вот так. Не замкнуто. Маяк горит ночами.
Уходит в море пристань, камень на
кольце, но не моём. Той обручальном,
что – нет, не мать. Сестра мне и жена.
Из трёх – любимая: спасибо ей за встречу.
Твой прах, мои слова – всему гореть.
Ради чего жить стоит? Я отвечу.
Дай то, за что не жалко умереть.
(красные страницы) Under skin, Pt. 1 Казнь
И взорвалось стекло, где отражался
весь город. Было всё в нём, кроме уз.
Развеян пепел над волной. А Ян остался.
Инь обнимала со спины: козырный туз.
Из дружбы Лоры с Идой вышла ненависть.
Ни отомстить открыто, ни заехать ей.
Цеплялась ко всему, что можно, в Кобре:
покато тело, гладко стелет речи.
В ней – мать увидела из всех обидных слов та.
Обид нет, где обидчик искалечен.
Настало лето, пожирающее свет.
Инессе с Лорой – девятнадцать лет.
Конёк морской, который Ник, вмешался в клубные
дела затем, чтоб подсобить товарищу.
Ладья смотрел на Кобру, губы облизав.
А той походы стали не нужны до шлюх.
Она Слона теперь предпочитала.
Молчала с ним. И вправду тенью стала.
Сестру оберегала, когда муж
был делом занят. То есть очень часто.
Почти не ела, не спала ещё к тому ж.
Какой-то сделалась инертной: безучастной.
За близнеца приняв, шугались (как очки
снимала тёмные) от королевы бандюки.
Улыбка злая, рот кровавый на лице.
Всё понимала; этим мучилась тем паче.
За Пауком ходила б, но с ним цепь
длиннее и длиннее… – Бред собачий! –
отхаркивала с сигаретным дымом. –
Не бред. Я знаю. При смерти любимый. –
К ней Вита порывалась ближе стать,
встречая холод и пренебрежение.
Всё безразлично, в том числе и мать.
Реальность снова взбила отторжение.
Единственное, чем она держалась – миг
увидеть Яна. Никакой уж шалости.
Тогда в ней взрыв происходил такой,
что континент мог утопить без затруднений.
Всё профиль его чёткий резал. Зной
высоковольтный бил со шрамов (семь их).
Не столько ей коснуться было нужно,
сколько знать: жить иль вешаться с ним дружно.
Их разговор лишился содержания.
Узнать, чем те друг друга больше, некуда.
С полслова понимать она задание
умела. И стреляла. В человека ли,
в животное, дерзнувшее прикинуться
им ли, ей по ветру. И по морю. Слились они.
В один прекрасный вечер выходной
к себе вернулась Кобра на высотку.
Лохмотьем обернулся весь покрой.
Ни парики, ни платья не спасут от
картины перед глазом: лужа крови
и там – Паук в разворошённом хроме.
Аварию отца она запомнила,
как будто наблюдала ту сама.
Бил образ через ватную инсомнию.
Загрызла б, чем смотреть этот кошмар,
лучше его. Смогла ж прикончить сына!
Где всеохват был, еле половина.
– Он скоро ведь умрёт! – вскричала Лора.
Мерцали звёзды, очень ей внимая. –
Я чую шкурой всей, я вижу точно: скоро
наступит день без завтра. Пресвятая
дева! Я, помнишь, ночью шла, боясь всего?
Вся страхом стала; обняла ты – нет его!
Тебя я – не как мать, сестрой скорее,
Изида, представляла. Имена
меняются, но ты осталась прежней,
и мне в любых обличиях родна.
Осирис – муж, брат, сын, отец и божество…
Им Яна я вообразила. Для чего?
С тобой была бесстрашной и бессмертною,
девчонка, нож под майкой не несущая.
Он умирает, бог мой умирает! В гневе я
скорее на себя, чем на него сейчас.
С приказа выносить мозги по стенам –
из липы благородство, несомненно.
Тут не прощения просить пристало: смерти.
Но недостойна смерти я пока.
Трудней, свет, жить с насквозь пробитым сердцем,
не зная, что пойдёт, наверняка. –
По полу мазало её, охрипла глотка
от шёпота. Вдруг поднялась. – Какая идиотка! –
И усмехнулась. Тихо в небесах.
И рассмеялась, вещи очевидные
сложив, как дважды два – столбцом в полях.
– Я говорю с тобой, наверх, тебя я выбрала!
Нет ничего случайного, всё – выбор.
Стреляла я в себя, кто б мушкой ни был.
Курок спустила, значит, время вышло
того, кто мне попался под прицел.
И кошка в этом срезе я, и мышка.
Погибнув, обновляться – мой удел. –
(Благоухала ночь на юге.) – Знаю, жив ты!
Как здорово, что Ницше всё ж ошибся!
То, что я из-под Яна хоронить
уж собралась, не может гнить в могиле, и