Дом иллюзий

Позже Мадред угощает Пикара вареным яйцом таспар, «деликатесом», как он говорит. Разбитое яйцо представляет собой колышущуюся желеобразную массу с глазом в центре. Пикар высасывает содержимое из скорлупы. Мадред тоже обедает и делится историями из своего детства – уличного мальчишки в Лакате, столице кардассианцев.

– Несмотря на все, что вы мне причинили, – с замечательной откровенностью говорит Пикар, – мне вас жаль.

Балагурство Мадреда как ветром сдуло.

– Как устроена оборона Минос Корва? – кричит он.

– Здесь четыре лампы, – отвечает Пикар.

Гал Мадред включает прибор, Пикар корчится в муках.

– А сколько сейчас?

Пикар кричит, плачет, поет: «На Авиньонском мосту все танцуют, все танцуют».

Тем временем на «Энтерпрайзе» экипаж ведет переговоры об освобождении Пикара. В заключительной сцене между Пикаром и Мадредом Пикар хватает пульт, управляющий болью, и разбивает его о стол. Мадред спокойно информирует его о том, что таких приборов у него еще предостаточно.

– И все же, – говорит Пикар, – это было приятно.

– Наслаждайтесь, пока можете. Вряд ли вам еще много удовольствий предстоит. – Мадред поясняет, что битва уже началась и «Энтерпрайз» «горит в космосе». Все решат, что Пикар сгорел вместе с экипажем, так что он останется здесь навсегда. – Но у вас есть выбор, – продолжает Мадред. – Можете жить, страдая, в плену, жертвой моих причуд. Или же будете жить в комфорте, хорошо есть, тепло одеваться. Женщины, каких пожелаете. Можете продолжить изучение философии и истории. Я охотно буду дискутировать с вами: у вас острый ум. Решать вам. Приятная, интеллектуально насыщенная жизнь. Или вот это.

– И что от меня требуется? – уточняет Пикар.

– Пустяки, в сущности, – говорит Мадред. Он поднимает голову, как человек, который, собираясь выйти из-под навеса, проверяет, не идет ли дождь. – Скажите мне… сколько здесь ламп?

Пикар тоже поднимает голову. Он растрепан, небрит, на лбу пленка пота. На лице быстро сменяются выражения растерянности и отрицания, испуга и боли.

– Сколько? Сколько ламп? – твердит Мадред. Невидимая нам, за пределами экрана открывается дверь, и на лице Мадреда проступает безумие. – Это последний шанс. Идут стражи. Не упорствуйте, глупец! Сколько ламп?

Впервые он обнаруживает слабость, обнаруживает отчаянную нужду.

Лицо Пикара словно раскалывается. Он пронзительно кричит:

– Здесь – четыре – лампы!

Каждый раз при виде этой кульминации что-то внутри меня скрежещет, словно обломками разбитой неглазированной кружки скребут друг о друга. Это не крик торжества, это надорванный крик, крик унижения. Голос срывается, как у подростка. Последнее слово – «лампы» – трудно разобрать.

Позднее, в безопасности на «Энтерпрайзе», Пикар обсуждает произошедшее с советником Трой.

– Я не включил в отчет, – признается он, – что в последний момент он предоставил мне выбор между комфортной жизнью и продолжением пыток. Только и требовалось: сказать, что я вижу пять ламп, когда на самом деле их было четыре.

– И ты этого не сказал? – спрашивает Трой.

– Нет, нет, – отвечает он. – Но хотел. Я сказал бы ему что угодно. Что угодно. И более того, я уже верил, что смогу увидеть пять ламп.

Он устремляет взгляд вдаль.

Дом иллюзий как космический кошмар

«Страшный» – могущественное слово. Произнеси его – и почувствуешь дурной вкус: металла, неправды. Но какое еще слово можно применить к человеку, из-за которого чувствуешь себя совершенно беспомощной?

Множество людей в этом мире вызывали у тебя ощущение беспомощности: заправлявшие школой громилы, оба твоих родителя и большинство взрослых твоего детства; каменноликие чиновники из Управления автомобильным транспортом и отделения почты. Врач, не желавший поверить, что тебе плохо, примерно за две минуты до того, как фонтан твоей рвоты забрызгал стену. Стая медсестер, удерживавшая твои руки, чтобы взять кровь, когда у тебя подозревали рак. (Рака не обнаружилось, и так и осталось невыясненным, почему в детстве ты то и дело загибалась от боли.)

Но получал ли кто-нибудь из них удовольствие от этого? Заставлял ли тебя почувствовать себя виновницей своих страданий? Ты переросла родителей и школьных врагов.

Ты хваталась за друзей, противостояла повседневным тиранам; ты бранила врача, когда твоя слюна длинной нитью свисала на пол; ты билась с теми медсестрами так, словно они пытались тебя убить.

«Больной» – более уместное слово, но и у него скверный вкус. Слишком близко к «ненормальный», как определила тебя, когда ты ей открылась, первая, самая дорогая тебе подруга, сделавшаяся после школы чрезвычайно религиозной. Диалог происходил по электронной почте, но тебя все равно передернуло, и, не дойдя до конца следующего абзаца, в котором она выражала облегчение оттого, что ты, по крайней мере, не призналась в любви к ней, ты уже заливалась слезами.

Дом иллюзий как сарай под Нью-Йорком