Дом душ

Я ответил ему молчаливым взглядом, после чего взял камень и притворился, что внимательнее разглядываю его на свету; я вертел штуковину так и этак, наконец вытащил из кармана лупу и с преувеличенной тщательностью изучил каждую грань. «Многоуважаемый сэр, – проговорил я в итоге, – мне придется согласиться с синьорой Мелини. Окажись сей камень подлинным, он стоил бы кругленькую сумму; но это дурная подделка, за которую не дадут и двадцати чентезимо. Полагаю, ее состряпали в прошлом веке, причем весьма неумело». «Тогда нам лучше от камня избавиться, – решил синьор Мелини. – Я и не думал, что он чего-то стоит. Торговца жаль, конечно, но пусть учится на своих ошибках. Я скажу, что мы согласны на двадцать лир». «Прошу прощения, – сказал я, – но этот человек напрашивается на урок. Ради его же блага стоит таковой преподать. Скажите ему, что самое меньшее, на что вы готовы пойти – восемьдесят лир, и я сильно удивлюсь, если вы не ударите по рукам тотчас же».

Через день или два я узнал, что английский торговец уехал, развратив местных жителей при помощи изысканных бирмингемских ювелирных украшений; должен признать, меня до сих пор мучит совесть из-за всех этих запонок в форме фасолин, серебряных цепей, напоминающих собачьи, и брошей-монограмм.[121] Я косвенным образом способствовал развитию дурновкусия среди простого люда; надеюсь, цель, к которой я стремился, в итоге перевесит сей тяжкий проступок. Вскоре я нанес прощальный визит семье Мелини, и синьор с угодливым смешком сообщил, что мой план успешно выполнен. Я поздравил его с заключением сделки и покинул дом, напоследок пожелав хозяевам чаще встречать на своем пути таких торговцев.

По дороге домой ничего интересного не случилось. Мы с Роббинсом договорились о времени и месте нашей встречи, и я отправился туда в полнейшей уверенности, что камень в моих руках, надо лишь пожать плоды триумфа. Сожалею, что придется поколебать веру в человечество, коей вы, несомненно, обладаете, но вынужден сообщить, что до настоящего времени так и не увидел ни своего напарника Роббинса, ни старинный предмет, находящийся у него на хранении. Я выяснил, что напарник действительно прибыл в Лондон, ибо за три дня до моего возвращения в Англию знакомый ростовщик видел его пьющим свой любимый грошовый эль в том самом заведении, где мы нынче вечером познакомились. С той поры о нем не было ни слуху ни духу. Надеюсь, теперь вы простите мое любопытство относительно ваших затруднений и приключений с неким темноволосым молодым человеком в очках. Уверен, вы посочувствуете моему положению: я утратил вкус жизни, мне горько думать о том, что я спас один из самых совершенных и изысканных образцов античного искусства из рук невежественных и воистину неразборчивых людей только для того, чтобы передать его на хранение человеку, явно лишенному даже элементарных понятий о коммерческой морали.

– Многоуважаемый сэр, – сказал Дайсон, – позвольте похвалить ваш стиль; ваши приключения меня чрезвычайно увлекли. Но, прошу прощения, вы только что употребили слово «мораль»; разве кое-кто не выдвинет возражений в связи с тем, как вы сами ведете дела? Я вижу некоторые моральные изъяны в описанной вами концепции; могу себе представить, как святоша в ужасе бежит от вашего замысла, крича о беспринципности… и, пожалуй, нечестности.

Мистер Бертон без малейшего стеснения налил себе еще виски и сказал:

– Ваша щепетильность меня забавляет. Возможно, вы не очень глубоко вникли в подобные этические вопросы. Мне-то пришлось в них разобраться, так же как пришлось освоить простую систему бухгалтерского учета. Без бухгалтерского учета и тем более без этической системы невозможно вести коммерцию, коей занимаюсь я. Но уверяю вас, когда я иду по какой-нибудь многолюдной улице, и вокруг кипит мирская суета, меня глубоко огорчает мысль о том, сколь мало среди всех этих хорошо одетых спешащих мужчин в цилиндрах – осмелимся предположить, достаточно образованных мужчин, – тех, кто имеет хоть какой-то продуманный моральный кодекс. Даже вы об этом не задумывались, а ведь изучаете жизнь и текущие события, до некоторой степени стремитесь пронзить своим взором покровы и маски человеческой комедии – даже вы судите, опираясь на пустые условности и фальшивки, которые все принимают за чистую монету. Позвольте сыграть роль Сократа; я не открою вам непознанное. Я всего лишь сорву обертку с предрассудков и дурной логики и покажу, что на самом деле таится в вашей душе. Итак, приступим. Допускаете ли вы, что счастье – это всё?

– Конечно, – сказал Дайсон.

– А счастье желательно или нежелательно?

– Желательно, разумеется.

– А как мы назовем человека, который дарит счастье? Разве он не филантроп?

– Я думаю, да.

– И такой человек достоин похвалы, пропорциональной количеству тех, кого он осчастливит?

– Всенепременно.

– Значит, тот, кто делает счастливой целую нацию, достоин высшей похвалы, а действие, посредством коего он дарит счастье, представляет собой высшую добродетель?

– О, Бертон! Похоже, вы правы, – сказал Дайсон, думая, что гость ему достался весьма необычный.