Дойти до перевала

Через пару минут трое разведчиков, пригнувшись, по берегу ручья направились вниз, к площади, стараясь держатся поближе к урезу воды и норовя передвигаться лишь в гуще прибрежных кустов. Наконец, добравшись до последнего перед площадью дома, они залегли за насыпью, во время паводков долженствующую оберегать городок от разлива талых вод. Площадь лежала перед ними, как на ладони.

Понаблюдав пять минут за немцами, расположившимися со своими повозками напротив входа в костёл — Савушкин поймал себя на мысли, что что-то здесь явно не то. Немцы были не похожи на немцев — повозки стояли вразнобой, криво и косо, перед какими-то лошадями стояли брезентовые вёдра с водой, перед какими-то — нет, одна повозка была вообще распряжена, и пара гнедых, бывших её движущей силой, вяло хрустели небрежно набросанным перед ними сеном… Немцы, шнырявшие вокруг повозок, были какие-то грязные, неухоженные, в поношенном, выцветшем, а кое-где и просто рваном обмундировании, в стоптанных и рваных, заросших грязью, сапогах…. Чёрт знает, что. Это даже не тыловики вермахта, даже не штрафники, это вообще… И тут Савушкин услышал, как один из «немцев» прокричал своим коллегам, выйдя из дверей костёла:

— Хлопци, швидче сюды!

Твою ж мать! Украинцы!

— Костенко, слышал?

Старшина кивнул.

— Чув. Галицаи. Я таких вже бачив. Бачитэ, на ливом рукави, пид орлом? Лэвик жовты? — От переполнявшей его ненависти старшина, не заметив этого, полностью перешёл на украинский.

Савушкин всмотрелся в форму «немцев» — точно, у четверых из них на рукаве был нашит опознавательный знак дивизии СС «Галичина». Пятый, ожидавший коллег у входа в костёл, стоял к разведчикам правым боком — но, судя по всему, тоже был украинцем и однополчанином остальных эсэсовцев.

Галичане, оставив на повозках свои винтовки, ломанулись на зов своего коллеги.

— Костенко, что они забыли в церкви? — Озадаченно спросил капитан у старшины.

— Точно не молиться. Грабить будут. — Уверенно ответил Костенко.

И действительно, не прошло и пяти минут — как вся давешняя пятёрка вышла из дверей костёла, перегруженная всякого рода церковным имуществом — какими-то серебряными чашами, подсвечниками, окладами икон, мешками с чем-то металлически позвякивающим; у последнего в руках была какая-то здоровенная, метр на полтора, картина в массивной и, похоже, тоже серебряной раме. Савушкин про себя вздохнул — ну ты подумай, костёл грабят, ничего святого! — и шёпотом скомандовал своим:

— Цели по часовой, Некрасов заигрывающий, твой — с картиной! Мой унтер с мешком, в него не стрелять! — И выдержав трехсекундную паузу, бросил: — Огонь!

Прогремел хлёсткий винтовочный залп, двое галичан тут же повалились на брусчатку, остальные, на мгновение остолбенев, бросили добычу и метнулись к повозкам, на которых лежали их винтовки. Но добраться до них не успели — грянул второй залп, а поскольку промахнуться с пятидесяти метров было бы мудрено — всех эсэсовцев настигли пули разведчиков, хотя унтер, которому капитан прострелил обе ноги — всё же успел ухватится за борт одного из фургонов, но на большее у него сил уже не хватило…

Разведчики подошли к эсэсовцам. Четверо не подавали признаков жизни, унтер, хоть и без сознания, но был ещё жив — грудь тяжело вздымалась, изо рта рвалось хриплое дыхание. Кровь пульсирующе, толчками, била из раны на правом бедре, и, судя по всему, жить унтеру осталось максимум минут пять, от силы семь — с перебитой артерией больше не протянуть…

— Витя, забери у коня воду! — Некрасов подхватил брезентовое ведро и выплеснул остатки воды из него на унтера. Тот захрипел, открыл глаза — и тотчас застонал.

Савушкин кивнул.

— Верю. Больно. Поэтому давай так — ты отвечаешь на мои вопросы, я колю тебе морфин. Хорошо и правильно отвечаешь — умираешь легко и без мучений. Плохо отвечаешь или молчишь — умираешь тяжело и очень больно. Выбирай!

Унтер, посмотрев на Савушкина так, что тому на мгновение стало не по себе — ответил:

— Нэ розумию…. По-российску….

— Товарищ капитан, дайтэ мэни, — попросил Костенко.

— Нет, Олег, бесполезно. Это идейный. Вколи ему морфин и пусть отходит к своим…

Унтер, переведя взгляд сочащихся кровью глаз на старшину — спросил:

— Звидкиль?

Костенко, пожав плечами, ответил:

— З Фастова. А що?

— А я з Чорткива… з-пид Терэбовли… биля Тэрнопиля… — Унтер тяжело сглотнул, и продолжил: — У самого Серэта… биля моста…була моя хата… Нечипоренко я, Васыль…. Тэж, як и ты, украинэць…

Костенко отрицательно покачал головой.

— Ни. Це я — украинэць. А ты эсэсовец.

Унтер хотел что-то возразить — но лишь вяло шевельнул рукой. И продолжил — с каждым словом говоря всё тише:

— Цэ вжэ нэ важно… Як скинчицца вийна… Як що будэшь у Чорткиве… Маму мою…. Нечипоренко Галину Олександровну… пошукай. Як знайдэшь — то ось цэ ий пэрэдай…. — И унтер, из последних сил сняв с шеи крестик на чёрном кожаном шнурке — протянул его Костенко. И. уже впадая в забытьё, прохрипел: — Був Васыль — и нэма Васыля… — Рука его с крестиком безжизненно упала на грудь.