Добывайки

Но так оно и было. Арриэтта не могла отвести от неё глаз. Уж не ослышалась ли она? Эглтина, эта давно утерянная двоюродная сестрица, которая в один злосчастный день убежала из подполья и исчезла навсегда? Легендарная Эглтина, чью историю ей рассказывали в назидание, с тех пор как она себя помнит?.. И вот пожалуйста, она здесь, вместе со всеми, цела и невредима, если только всё это не сон.

Сама комната, обставленная мебелью из кукольного домика самой разной формы, размера и цвета, казалась какой-то ненастоящей. В ней были кресла, обитые бархатом и репсом: одни – слишком маленькие, чтобы в них уместиться, другие – слишком большие; ещё были высоченные шифоньеры и низкие-пренизкие журнальные столики, а также игрушечный камин с раскрашенными гипсовыми углями и каминными щипцами, вырезанными вместе с решёткой. Там были два нарисованных окна с резными ламбрекенами и красными атласными занавесями. Из них открывался прекрасный, но нарисованный вид: из одного – на швейцарские горы, из другого – на лесистое ущелье в Шотландии. («Это Эглтина, её работа, – похвасталась тётя Люпи светским тоном. – Когда достанем ещё занавеси, нарисуем третье – с видом на озеро Комо».) Там были торшеры и настольные лампы, отделанные оборками, фестонами и кистями, но Арриэтта заметила, что освещали комнату скромные самодельные свечи, которыми и они пользовались у себя дома.

Все выглядели такими чистыми и аккуратными, что Арриэтта ещё больше сконфузилась. Она кинула быстрый взгляд на мать и отца и чуть не сгорела со стыда. Они не стирали одежду уже несколько недель и сами уже несколько дней как не мыли руки и не умывались. У Пода была дыра на колене, волосы Хомили торчали в разные стороны. А пухленькая тётя Люпи любезно просит Хомили снять свои вещи («будь добра, раздевайся») так, словно речь идёт о боа из перьев, мантилье и свежевычищенных лайковых перчатках.

Но Хомили, которая раньше, в большом доме, всегда боялась, как бы её вдруг не застали врасплох в грязном переднике, была на высоте. Она великолепно, как с гордостью заметили Под и Арриэтта, играла роль женщины, подвергшейся невероятным испытаниям, безропотной и стойкой страдалицы. У неё появилась никогда не виданная ими улыбка – бледная, но мужественная; она даже – для большего правдоподобия – вынула последние две шпильки из пропылённых волос.

– Бедняжка Люпи, – говорила она, утомлённо глядя вокруг, – как тут заставлено… Кто тебе помогает убирать? – И, покачнувшись, она упала в кресло.

Все кинулись ей на помощь – чего она и ожидала. Принесли воды и побрызгали ей в лицо. У Хендрири на глазах были слёзы.

– Молодчина, она так геройски держалась, – пробормотал он, качая головой, – просто с ума сойти можно, когда подумаешь, что ей пришлось пережить…

Затем Куранты помылись и почистились на скорую руку, остальные быстренько осушили слёзы, и все уселись за ужин. Ужинали они на кухне, которая была куда скромнее гостиной, зато тут горел настоящий огонь в прекрасной плите, сделанной из большого чёрного дверного замка. Угли можно было мешать через замочную скважину – как красиво она светилась! – а дым (сказали им) через целую систему труб выходил в дымоход.

Длинный белый стол ломился от угощенья. Это был наличник от старинного замка, снятый с двери гостиной, – покрытая белой эмалью и разрисованная незабудками медная пластинка, укреплённая на четырёх огрызках карандашей, всунутых в отверстия от винтов. Острия грифеля чуть высовывались над поверхностью стола. Один из карандашей был чернильный, и Курантов предупредили, чтобы они не дотрагивались до него, не то вымажут руки.

Какой только еды не было на столе: свежая и консервированная, настоящая и искусственная; пироги, пудинги, варенья и соленья, приготовленные руками Люпи, а также баранья нога и пирожные из гипса, заимствованные в кукольном домике. Там стояли три настоящих стакана, чашки из жёлудя и два графина зелёного стекла.

Вопросы – ответы, расспросы – рассказы…

У Арриэтты закружилась голова. Наконец ей стало ясно, почему их прихода ожидали: Спиллер, оказывается, обнаружил, что пещера пуста – ни ботинка, ни его обитателей, – собрал их немногочисленные пожитки, прибежал сюда и рассказал обо всём Тому. При упоминании об этом молодом человеке Люпи чуть не сделалось дурно, пришлось ей выйти из-за стола. Она села на хрупкий позолоченный стульчик, поставив его в проёме между кухней и гостиной, чтобы освежиться, как она сказала, и принялась обмахивать круглое красное лицо жаворонковым пером.

– Мама всегда так, стоит заговорить о человеках, – объяснил её старший сын. – Он уже почти взрослый! Вот тут-то, говорят, они и становятся опасными.

– Люпи права, – подтвердил Под. – Я и сам им не доверяю.

– Ну как ты можешь так, папа? – вскричала Арриэтта. – Ведь он вырвал нас прямо из когтей смерти!

– Вырвал вас? – взвизгнула Люпи с порога комнаты. – Ты хочешь сказать – своими собственными руками?

Хомили беспечно рассмеялась, со скучающим видом гоня косточку от малины по скользкой тарелке.

– Естественно… – Она пожала плечами. – Что в этом такого?

– Ох, какой ужас! – еле слышно произнесла Люпи. – Бедняжка… только подумать! Если вы не возражаете, я, пожалуй, пойду на минутку прилягу… – И она подняла своё увесистое тело со стульчика, который покачнулся и чуть не упал.

– Где вы раздобыли всю эту мебель, Хендрири? – спросила Хомили, сразу взбодрившись, стоило Люпи уйти.

– Её нам принесли, – ответил ей брат, – в простой белой наволочке. Из большого дома.

– Из нашего? – спросил Под.

– Скорее всего да, – сказал Хендрири. – Всё это стояло в кукольном домике, помнишь? В классной комнате на втором этаже. На верхней полке шкафа с игрушками справа от двери.

– Ещё бы не помнить, – сказала Хомили, – притом что часть этой мебели моя. Жаль, – заметила она, обращаясь к Арриэтте, – что мы не захватили инвентарного списка, – она понизила голос, – того, что ты сделала на промокашке.

Арриэтта кивнула – ей было ясно, что впереди их ждут бои. Она вдруг почувствовала страшную усталость, слишком много все говорят и слишком жарко, ведь комната набита битком.

– Принесли? Кто? – с удивлением спрашивал Под. – Кто-нибудь из человеков?

– Так мы считаем, – ответил Хендрири. – Наволочка лежала на земле на той стороне живой изгороди. Это было вскоре после того, как нас выгнали из барсучьей норы и мы поселились в старой плите…

– В плите? – повторил за ним Под. – Неужели в той, у выгона?

– Именно, – сказал Хендрири. – Прожили там два года в общей сложности.

– Слишком близко к цыганам, на мой вкус, – сказал Под. Он отрезал себе толстый ломоть горячего варёного каштана и густо намазал его маслом. Ему вдруг пришла на память кучка хрупких костей на земле у плиты.

– Приходится быть близко к человекам, по вкусу это нам или нет, – возразил Хендрири, – если хочешь что-нибудь добыть.

Под, уже поднёсший бутерброд ко рту, отодвинул руку в сторону, у него был удивлённый вид.

– Ты добывал в цыганских фурах? – воскликнул он. – В твоём возрасте?

Хендрири пожал плечами и скромно промолчал.

– Ну и ну! – восхищённо воскликнула Хомили. – Вот какой у меня брат! Ты понимаешь, что это значит, Под?..

– Ещё бы! – ответил Под, поднимая голову. – А как же с дымом?

– У нас не было дыма, – сказал Хендрири, – его никогда не бывает, когда готовишь на газе.

– На газе? – воскликнула Хомили.

– Ага. Мы добываем его из газопровода, который идёт вдоль насыпи. Плита ведь, ты помнишь, лежит на боку. Мы вырыли через дымоход туннель, целых шесть недель копали. Но дело того стоило, шутка сказать – три газовых горелки!

– А как вы их зажигали и гасили? – спросил Под.

– А никак… как зажгли, так и не тушили. Они до сих пор горят.

– Вы что, бываете там?

Хендрири зевнул и покачал головой (они наелись до отвала, а в комнате было жарко).

– Там живёт Спиллер, – сказал он.

– О! – воскликнула Хомили. – Вот, значит, как он готовит! Мог бы и рассказать нам, – она обиженно оглянулась, – или по крайней мере пригласить нас в…

– Только не пригласить, – сказал Хендрири. – Как говорится, пуганая ворона куста боится.

– Не понимаю, – сказала Хомили.

– После того как мы ушли из барсучьей норы… – начал Хендрири и вдруг замялся. Вид у него был слегка смущённый, хоть он по-прежнему улыбался. – Ну, словом, плита была одним из его убежищ, он пригласил нас туда перекусить и отдохнуть, а мы прожили два года.

– После того как добрались до газа, ты хочешь сказать? – спросил Под.

– Ага, – ответил Хендрири. – Мы готовили, а Спиллер добывал.

– А-а-а… – протянул Под. – Спиллер добывал? Теперь понятно… Нам с тобой, Хендрири, надо смотреть правде в глаза – мы уже не так молоды, как прежде. Далеко не так.

– А где сейчас Спиллер? – вдруг спросила Арриэтта.

– Ушёл, – неопределённо ответил Хендрири; он нахмурился и принялся постукивать по столу, чтобы скрыть неловкость, оловянной ложкой. («Одной из моей полудюжины, – сердито подумала Хомили, – интересно, много ли их осталось».)

– Куда ушёл? – спросила Арриэтта.

– Домой, наверно, – ответил Хендрири.

– Но мы же ещё не поблагодарили его! – вскричала Арриэтта. – Спиллер спас нам жизнь.

Хендрири снова повеселел.

– Выпей капельку ежевичного ликёра, – предложил он Поду. – Люпи сама его делала. Это нас подбодрит…

– Я – нет, – твёрдо сказала Хомили, прежде чем Под успел ответить. – К добру это не приведёт, мы убедились на собственном опыте.

– Но что Спиллер о нас подумает? – не отступалась Арриэтта, чуть не плача. – Мы даже его не поблагодарили.

Хендрири удивлённо взглянул на неё.

– Спиллер терпеть не может, когда его благодарят. Не волнуйся, всё в порядке… – И он похлопал Арриэтту по руке.

– А почему он не остался к ужину?

– Никогда не остаётся, – сказал Хендрири. – Не любит большую компанию. Приготовит что-нибудь сам себе.

– Где?

– В той плите.

– Но это же так далеко отсюда!

– Для Спиллера такое расстояние – ничто… Он привык. Часть пути проплывёт.

– И ведь уже, наверно, темнеет, – горестно продолжала Арриэтта.

– Полно, о Спиллере тревожиться нечего, – сказал ей дядя. – Кончай свой пирог…

Арриэтта опустила глаза на тарелку (из розовой пластмассы, она помнила этот сервиз); у неё почему-то пропал аппетит. Она взглянула на Хендрири.

– А когда он вернётся? – спросила она тревожно.

– Он не часто сюда приходит. Раз в год – за новой одеждой. Или по специальному поручению Тома.

Арриэтта задумалась.

– Ему, должно быть, одиноко, – заметила она наконец робко.

– Спиллеру? Нет, я бы этого не сказал. Некоторые добывайки такие с рождения. Одиночки. Иногда они попадаются среди нас. – Он взглянул через комнату туда, где, выйдя из-за стола, сидела у огня Эглтина. – Эглтина тоже из них… Жаль, но что поделаешь? Им никого не надо – подавай лишь человеков. Прямо с ума по ним сходят, как поглядишь…

Когда, отдохнув немного, в кухню вернулась Люпи, всё началось снова: расспросы – рассказы, вопросы – ответы… Арриэтте было нетрудно незаметно выскользнуть из-за стола. Но даже в соседней комнате ей всё ещё было слышно, как они обсуждали, где устроятся вновь прибывшие, говорили что-то насчёт квартиры наверху, рассказывали о ловушках, которые подстерегают добываек в новой жизни, и о созданных ими правилах, чтобы их избегать (например, о том, что на ночь лестницы-стремянки втягиваются наверх, но всегда остаются на месте, если кто-нибудь ушёл добывать), о том, что мальчики по очереди ходят учиться ремеслу, но женщины по традиции остаются дома. Арриэтта услышала, как в ответ на предложение Люпи пользоваться кухней Хомили говорит:

– Спасибо, Люпи, ты очень любезна, но лучше начать с самого начала так, как будет потом, – совсем отдельно. Ты согласна?

Всё по-прежнему, подумала Арриэтта, садясь в твёрдое кресло. Хотя не всё, теперь они не в подполье, теперь они даже выше пола, за дранкой и штукатуркой. Вместо коридоров у них будут стремянки, и, может быть, площадки послужат ей вместо окна.

Арриэтта окинула взглядом комнату, набитую разнокалиберной мебелью: как жалко и глупо она выглядела – все напоказ, почти ничего для употребления. Искусственные угли в камине казались совсем бесцветными, словно Люпи слишком часто тёрла их щёткой, а нарисованные виды в «окнах» были захватаны пальцами по краям.

Арриэтта вышла на тускло освещённую площадку. Всюду была пыль, лежали тени, точно она попала за кулисы в театре (только Арриэтта не могла об этом знать). Она заметила, что лестница спущена – знак, что кто-то вышел из дому, однако сейчас вернее было сказать: ушёл. «Бедный Спиллер… Одиночка… так назвали его. Может быть, – подумала Арриэтта, – и я такая?» И ей стало жалко не только Спиллера, но и себя.