Дни в Бирме

Флори и Элизабет медленно встали на ноги. Все вошли в дом с тем особым чувством в ногах, какое бывает, когда сойдешь с шаткой лодки на берег. Из людской спешил старый буфетчик, на ходу повязывая тюрбан, а за ним стайка верещавших чокр.

– Землетрясение, сэр, землетрясение, – забубнил он возбужденно.

– Уж надо думать, черт возьми, это землетрясение, – сказал мистер Лэкерстин, осторожно опускаясь в кресло. – Ну-ка, буфетчик, неси выпить. Боже правый, мне не помешает малость приложиться после такого.

Все они малость приложились. Буфетчик, преодолевая робость, элегантно склонился к столу, держа поднос.

– Землетрясение, сэр, большое землетрясение! – повторял он с чувством.

Его разбирала общительность, впрочем, как и остальных. Всеми овладела небывалая joie de vivre[77], едва их ноги обрели устойчивость. Землетрясение – занятная штука задним числом. Так сильно желание рассуждать о том, что ты жив, а не валяешься мертвым, как мог бы, под грудой руин. Все тараторили наперебой:

– Господи-боже, мне никогда не было так страшно…

– Я прямо растянулся на спине…

– Я думал, это чертова бродячая собака чешется в подполе…

– Я думал, что-то взорвалось…

И т. д. и т. п. Обычная болтовня отделавшихся легким испугом. Даже буфетчика включили в разговор.

– Полагаю, вы можете вспомнить множество землетрясений, не так ли, буфетчик? – сказала миссис Лэкерстин довольно любезным тоном.

– О, да, мадам, много землетрясений! 1887-го, 1899-го, 1906-го, 1912-го – много, много могу вспомнить, мадам!

– В 1912-м было неслабое, – сказал Флори.

– О, сэр, но в 1906-м было сильнее! Очень плохой удар, сэр! И большой язычный идол в храме упал на поверх татханабэна, это буддистский епископ, мадам, о чем бирманцы говорят, значит плохой знак для порчи урожая риса и болезни ящура. Также в 1887-м мое первое землетрясение я помню, когда я был маленький чокра, а сахиб майор Маклаган лежал под столом и обещал, он подписал завтра утром зарок трезвости. Он не знал, что был землетрясение. Также две коровы были убили падшей крышей… И т. д. и т. п.

Европейцы оставались в клубе до полуночи, и буфетчик успел заглянуть к ним раз пять, вспоминая курьезные случаи. Однако они и не думали обрывать его – напротив, были ему рады. Ничто так не сближает людей, как землетрясение. Еще бы один-два подземных толчка, и европейцы пригласили бы буфетчика к столу.

Между тем предложение Флори осталось невысказанным. Нельзя же делать предложение сразу после землетрясения. В любом случае, ему не удалось остаться с Элизабет наедине до конца вечера. Но это было неважно, ведь он уже знал, что она – его. Утром у них будет предостаточно времени. С этой мыслью и с миром в душе он лег спать, уставший как собака.

16

Стервятники, сидевшие на раскидистых пинкадо возле кладбища, взлетели с загаженных ветвей, расправили крылья и стали подниматься широкими кругами в небо. Было еще рано, но Флори уже вышел из дома. Он направлялся в клуб, собираясь дождаться Элизабет и сделать ей формальное предложение. Какой-то смутный инстинкт побуждал его решить этот вопрос до того, как остальные европейцы вернутся из джунглей.

Выйдя за ворота, он увидел, что в Чаутаду прибыл новый человек. Юнец на белом пони, с длинным копьем, похожим на шило, пересекал галопом майдан. За ним бежали какие-то сикхи, похожие на сипаев, ведя в поводу еще двух пони, гнедого и каштанового. Когда всадник с ним поравнялся, Флори остановился и прокричал ему доброе утро. Они не были знакомы, но на маленьких станциях принято приветствовать незнакомцев. Услышав его, юнец развернул пони и отвел на обочину. Это очевидно был кавалерист, лет двадцати пяти, худощавый, но с отличной выправкой. Лицо его, вполне типичное для английских солдат, с бледно-голубыми глазами и выдававшимися верхними зубами, напоминало кроличью мордочку; однако это было суровое лицо, бесстрашное и даже жестокое в своем удальстве – если это и был кролик, то весьма молодцеватый. В седле он держался как влитой, и вид имел подтянутый и задиристый. Свежевыбритое лицо загорело как раз до того оттенка, что отлично сочетался с его светлыми глазами, и весь он выглядел, словно журнальная картинка, в своем белом топи из оленьей кожи и сапогах-поло, блестевших, как старая трубка из пенки. Флори рядом с ним сразу почувствовал себя неуютно.

– Как поживаете? – сказал Флори. – Только прибыли?

– Прошлым вечером, поздним поездом, – голос у него был по-мальчишески хамоватый. – Меня сюда прислали с компанией людей, быть в боеготовности на случай, если ваши местные плохиши устроят заварушку. Меня зовут Верралл – военная полиция, – добавил он, не спросив, в свою очередь, имени Флори.

– А, да. Мы слышали, кого-то хотели прислать. Где квартируетесь?

– Дак-бунгало[78], на текущее время. Там был какой-то паршивый черномазый, когда я вселился вечером – акцизный чиновник или вроде того. Я его вышвырнул. Это же грязная дыра, нет? – сказал он, поведя головой назад, подразумевая всю Чаутаду.

– Полагаю, не хуже прочих уездных станций. Вы сюда надолго?