Дни в Бирме

Элизабет подняла взгляд на ветви плюмерии, обращенные луной в серебряные стрелы. Все вокруг было покрыто плотным слоем света – казалось, его можно почувствовать на ощупь – и земля, и грубая кора деревьев поблескивали, словно посыпанные сахаром, и каждый лист был припорошен светом, точно снегом. Даже Элизабет, равнодушная к таким вещам, была поражена.

– Какое чудо! Дома такой луны никогда не увидишь. Она такая… такая…

Не в силах подобрать никакого эпитета, кроме как «яркая», Элизабет смолкла. Она нередко оставляла предложения недосказанными, словно Роза Дартл[76], хотя и по иной причине.

– Да, старая луна в этой стране лучше всего. Но как воняет это дерево, не правда ли? Экая пакость тропическая! Ненавижу, когда дерево цветет круглый год, а вы?

Он говорил довольно отвлеченно, выжидая, пока кули скроются из виду. После этого он обхватил Элизабет одной рукой за плечи и, убедившись, что она не возражает, повернул и привлек к себе. Ее голова легла ему на грудь, и он почувствовал губами ее короткие волосы. Взяв ее за подбородок, он поднял ее лицо к себе. Она была без очков.

– Не против?

– Нет.

– В смысле, вы не против моего… этой моей штуки? – он чуть повел головой для ясности.

Он не мог поцеловать ее, не спросив сперва об этом.

– Нет-нет. Конечно, нет.

Как только губы их слились, он почувствовал, как ее голые руки легко обвили его шею. Они простояли, прижавшись друг к другу, под гладким стволом плюмерии – тело к телу, губы к губам – не меньше минуты. Дурманящий запах дерева смешивался с запахом волос Элизабет. И этот запах вызывал у Флори ощущение подвоха, оторванности от Элизабет, хотя она была в его объятиях. Все, что это чужеродное дерево символизировало для него – его изгнанничество, все эти скрытные, попусту растраченные годы – разделяло их непреодолимой пропастью. Как он мог надеяться ей объяснить, чего он от нее хотел? Отстранившись от нее, он взял ее за плечи и мягко прижал к дереву, глядя на ее лицо, он видел его предельно ясно, хотя луна была у нее за спиной.

– Нет смысла пытаться сказать, что вы значите для меня, – сказал он. – «Что вы значите для меня!» Какая затертая фраза! Вы не знаете, не можете знать, как сильно я люблю вас. Но я должен попытаться вам сказать. Я столько всего должен вам сказать. Не лучше нам вернуться в клуб? Они могут выйти нас искать. Мы можем поговорить на веранде.

– У меня волосы очень растрепались? – сказала она.

– Они прекрасны.

– Но они растрепались? Пригладь их мне, пожалуйста, ладно?

Она склонила к нему голову, и он пригладил ее короткие, прохладные пряди. Сам этот наклон вызвал в нем чувство такой интимности, гораздо большей, чем поцелуй, словно бы он уже стал ее мужем. Он должен жениться на ней, это решено! Только женитьба могла спасти его. Сейчас он попросит ее руки. Они медленно прошли через хлопковые кусты – его рука у нее на плечах – и вернулись к клубу.

– Мы можем поговорить на веранде, – повторил он. – Почему-то мы никогда по-настоящему не разговариваем, мы с тобой. Боже мой, как же мне хотелось все эти годы найти кого-то, с кем можно разговаривать! Как бы я мог разговаривать с тобой – нескончаемо, нескончаемо! Занудство какое-то. Боюсь, тебе это кажется занудством. Я должен попросить тебя потерпеть еще немного.

При слове «занудство» она издала возглас возражения.

– Нет, я знаю, занудство. Нас, англоиндийцев, все считают занудами. И это правда. Никуда от этого не деться. Понимаешь, в нас сидит – как это сказать? – такой демон, побуждающий все время говорить. Мы живем под вечным гнетом воспоминаний, и нам очень хочется разделить его с кем-то, но почему-то не получается. Такую цену мы платим за жизнь в этой стране.

Они могли не опасаться, что им кто-нибудь помешает на боковой веранде, поскольку ни одна дверь туда не выходила. Элизабет уселась на плетеный столик, но Флори ходил туда-сюда, убрав руки в карманы куртки, то выходя на лунный свет, проникавший под восточный карниз веранды, то уходя в тень.

– Я сейчас сказал, что люблю тебя. Люблю! Это слово потеряло всякое значение. Но дай мне объяснить. Сегодня, когда ты была на охоте со мной, я подумал, боже мой! Наконец-то кто-то может разделить со мной жизнь, но именно что разделить, именно что прожить ее со мной… Понимаешь?