Дни в Бирме

– Неважно, вы ее больше заслуживаете. Ну и ну, хотел бы я знать, сколько женщин в этой стране смогли бы держаться, как вы! Я так и вижу, как они визжат и падают в обморок. Шкуру я отнесу на выделку в тюрьму в Чаутаде. Там один заключенный умеет делать шкуры мягкими, как бархат. Он отбывает семилетний срок, так что успел поднатореть.

– Что ж, буду ужасно признательна.

Больше они ни о чем не говорили. Позже, когда они смоют пот и грязь, поедят и отдохнут, они снова встретятся в клубе. Они не договаривались об этом, но оба понимали, что они там увидятся. И так же они понимали, что Флори сделает Элизабет предложение, хотя и об этом не было сказано ни слова.

В деревне Флори заплатил каждому загонщику по восемь аннов, проследил за свежеванием леопарда и дал старосте бутылку пива и двух плодоядных голубей. Шкуру и череп упаковали и убрали в одно из двух каноэ. Все усы украли местные, как бы Ко Сла ни следил за ними. А тушу взяла молодежь, намереваясь съесть сердце и прочие органы, чтобы стать сильными и быстрыми, как леопард.

15

Придя в клуб, Флори нашел Лэкерстинов в необычайно мрачном настроении. Миссис Лэкерстин сидела, как обычно, на самом почетном месте, под опахалом, и читала «Цивильный лист»[74], этакий бирманский «Дебретт»[75]. Она дулась на мужа, который испытывал ее терпение, заказав с порога «большой тычок» и усевшись читать «Мир спорта». Элизабет сидела одна в душной библиотеке, листая старый номер «Блэквуда».

Расставшись с Флори, она пережила пренеприятное приключение. Она едва вышла из ванной и не успела толком одеться к ужину, как к ней в комнату нагрянул дядя – ему якобы не терпелось послушать об охоте – и принялся пощипывать ей ногу в самой недвусмысленной манере. Элизабет была в ужасе. Впервые в жизни ей пришлось признать, что есть мужчины, вожделеющие своих племянниц. Век живи, век учись. Мистер Лэкерстин попытался перевести все в шутку, но он был слишком пьян и слишком неуклюж, чтобы преуспеть в своем начинании. К счастью, его супруга не могла их слышать, иначе было бы не избежать первостатейного скандала.

После этого ужин не доставил Элизабет удовольствия. Мистер Лэкерстин был не в духе. Что за женские штучки – напускать на себя такой вид и портить другим настроение! Элизабет была достаточно хорошенькой, чтобы напомнить дяде иллюстрации из La Vie Parisienne, и – черт возьми! – разве она не находилась на его содержании? Ужасная досада. Но Элизабет оказалась в непростой ситуации. У нее не было ни гроша за душой, и дом дяди стал ее единственным домом. Она проделала восемь тысяч миль, чтобы осесть здесь. Ужасно подумать, что всего по прошествии двух недель этот дом перестал быть ей домом.

Это помогло ей определиться с одним вопросом: если Флори попросит ее руки (а он попросит, в этом она почти не сомневалась), она скажет да. В другое время она могла бы решить иначе. Но в тот день, под воздействием чудесного, волнительного, так или иначе, «прелестного» приключения, она почти полюбила Флори; настолько, насколько вообще была в состоянии испытывать к нему такое чувство. Но даже после этого ее сомнения на его счет могли бы вернуться. Ведь Флори имел немало недостатков: его возраст, его пятно, его вычурная, сумбурная манера изъясняться – ох уж эти «высоколобые» разговоры, заумные и в то же время муторные. Бывали дни, когда он откровенно ей не нравился. Но теперь поведение дяди заставило ее взглянуть на Флори новыми глазами. Ей во что бы то ни стало нужно было выбраться из дядиного дома, и как можно скорее. Да, она вне всякого сомнения выйдет за Флори, если он попросит ее руки!

Как только он вошел в библиотеку, он прочитал ответ на лице Элизабет. Она держалась мягче, душевней, чем обычно. На ней было то самое сиреневое платье, что и в первый день их знакомства, и это вселило в него мужество. Знакомое платье словно наделило ее особенной близостью, лишив той отстраненной элегантности, что иногда его смущала.

Он взял журнал, который она перед этим читала, и сделал какое-то замечание; они заговорили обо всякой ерунде, невольно следуя сложившемуся обычаю. Странное дело, но дурацкие привычки остаются с человеком даже в самые неподходящие моменты. Однако не прекращая болтовню, они незаметно для себя оказались у двери и, выйдя из клуба, направились к большой плюмерии у теннисного корта. Было полнолуние. Луна, сиявшая, точно раскаленная монета, так что больно было смотреть, стремительно восходила в дымчато-синем небе, перемежаемая редкими кремовыми облачками. Звезды попрятались. Кусты кротона, днем походившие на желтушную гардению, в лунном свете превратились в фантастические черно-белые украшения, словно вырезанные из дерева. Вдоль забора по дороге шли двое дравидских кули в белых робах, таинственно поблескивавших. Аромат плюмерии реял в теплом воздухе, напоминая приторные духи из торгового автомата.

– Взгляните на луну, только взгляните! – сказал Флори. – Она же как белое солнце. Ярче английского зимнего дня.