Дик

Не меньше, чем законы упряжки, занимало меня и другое — загадка собачьего воя. Я слышал его сотни раз, но так и не мог понять его причины. Правда, однажды вычитал, что собаки воют, дескать, от холода и ничего загадочного в их вое нет. Никогда не соглашусь с таким заявлением, хотя можно допустить, что иной раз собаки действительно мерзнут, и уж тут хочешь не хочешь, а завоешь. Но это зимой. А летом? Летом-то отчего им выть, от жары, что ли? Нет, здесь все гораздо сложнее, стоит только понаблюдать. Одна лишь внезапность, с какой собаки начинают свой «концерт», уже ставит в тупик. В самом деле: минуту назад лежали смирно, вроде бы дремали, и вдруг какая-нибудь внезапно, без всяких приготовлений, задирает морду и начинает выть. К ней незамедлительно присоединяется другая, третья, и вот уже вся свора воет на разные голоса. Через минуту собачий хор гремит во всю мощь, слитно и грозно, и только искушенное ухо способно различить в нем басы старых собак, звучные баритоны трехлеток и неокрепшие дисканты одногодков и прочей щенячьей мелюзги. Сравнение с хором, причем с хорошо спевшимся, здесь подходит лучше всего: двадцать собак воют с такой страстью, с таким упоением, с каким исполняет мессу или хорал заслуженная капелла, когда не требуется даже взмаха дирижерской палочки, когда успех целиком и полностью зависит только от одухотворенности исполнителей.

Но больше всего меня удивляла концовка: как бы долго ни выли собаки, они всегда умолкали разом, будто им подавался некий знак. Примеров такой синхронности в природе хоть отбавляй. Одновременно, как по команде, выпрыгивают из воды дельфины; одновременно поворачивает в стремительном полете птичья стая, например скворчиная, несмотря на то что в ней тысячи птиц, и невозможно представить, чтобы все они знали, когда надо делать поворот. Однако делают. Как? Получают условный сигнал? Но кто его подает? Какая-нибудь одна птица? А если эта птица погибнет в самом начале пути, тогда как? Или вектор направления птицам задает именно стайный полет? Не так ли обстоит дело и у собак? Какая-то одновременная связь между ними существует, но мы ничего не знаем ни о ее природе, ни о механизме действия…

Нынешним летом я все собирался наведаться к Кулакову на озеро и все не мог, но в один из дней все же наведался. Разумеется, с Диком. Увидев его, собаки пришли в неописуемую ярость. Расшатывая колья, к которым были привязаны, они выдирались из ошейников, и я представлял, какая заварушка началась бы, сорвись собаки. Но ошейники были прочные, а Кулаков быстро навел спокойствие. Конечно, оно было только видимое, собаки глухо ворчали и не спускали с Дика глаз, а он, вздыбив загривок, тоже порыкивал и кругами ходил возле меня. Чтобы не раздражать собак, я увел Дика в сарай, служивший Кулакову коптильней, а сам принялся за дела. В тот день Кулаков чинил упряжь, и мы просидели с ним часа три, тачая алыки и приноравливая их к потягу — длинному тонкому тросу, к которому алыки прикрепляются. Моя помощь была кстати, и довольный Кулаков одарил меня на прощание румяным рыбьим балыком.

В следующий выходной мы с Диком снова были у Кулакова, и я думал, что все повторится в точности — мы с Кулаковым поработаем, а Дик посидит взаперти, но Кулаков озадачил меня.

— Не надо, — сказал он, когда я хотел увести Дика в сарай. — Пойдем лучше покурим.

Он явно что-то надумал, потому что покурить можно было и здесь. Пожав плечами, я пошел следом за ним. О том, куда он направляется, я скоро догадался — к оврагу на берегу озера, а вот зачем, убей бог, не знал.

Мы спустились в овраг. На дне его протекала речушка, на которой была устроена запруда; вода возле нее была зеркальной, в ней стремительно шныряла серебристая форель, а в кустах по обе стороны речушки на все лады заливались птицы. Около запруды мы и сели, и Кулаков достал папиросы — свой излюбленный «Беломор». Я тоже закурил, делая вид, что ничуть не удивлен непонятным поведением Кулакова. На самом же деле я сгорал от любопытства.

Мы затянулись раз и другой, после чего Кулаков спросил:

— У тебя договор когда кончается?

— В мае, — ответил я, удивившись такому вопросу.

— И куда же подашься?

— Сначала в Ленинград, в контору, а потом к матери в Калининскую область. Два года дома не был. За один год возьму компенсацию, а за другой отгуляю. Может, на юг съезжу. А там видно будет.

— А Дик? С собой возьмешь?

Ох и Кулаков, ох и дока! Вон куда удочку закинул! Ему, оказывается, надо знать, куда я дену Дика!

Вопрос этот был решен давно — Дик останется здесь, с собой его не потащишь. Мало ли как распорядится судьба. Меня могут оставить работать в том же Ленинграде, где Дику, привыкшему к воле, жизнь будет не в жизнь. Но сказать Кулакову сию же минуту, что отдаю, мол, Дика тебе, у меня язык не поворачивался. Слишком неожиданно возник разговор. И все же надо было отвечать, а не прятать, как страус, голову в песок.

— А Дика, дорогой мой Женька, тебе оставлю.

Кулаков щелчком отбросил окурок.