Дик

Бот подоспел к Дику в самую последнюю минуту. Он уже захлебывался, когда судно легло в дрейф. Дик был рядом, в каком-нибудь метре; нагруженный бот сидел в воде глубоко, и я, перегнувшись через борт, схватил Дика за ошейник. Но Дик был слишком тяжел, и мне вряд ли удалось бы вытащить его, если бы не боцман. Он оказался тут как тут, и мы в четыре руки подняли Дика на палубу. Совершенно измученный, он все же нашел в себе силы отряхнуться от воды, а затем кинулся мне на грудь. Я обнимал его, целовал и, ей-богу, плакал…

В Петропавловске я упросил летчиков с рейсового Ту-104 взять Дика на борт. Летчики особо не сопротивлялись — Дик так понравился им, что они даже не вспомнили про намордник, в котором, по правилам, должна перевозиться такая собака, как Дик. Через одиннадцать часов полета мы были в Москве, откуда я дал «молнию» Кулакову, в которой сообщал, что с Диком все в порядке, и обещал рассказать о подробностях в письме.

Вот и вся история про Дика. Он прожил у меня до самой смерти, и после него я больше не заводил собак. Но через много лет, вспоминая прекрасные времена молодости, написал стихотворение. Оно называется «Упряжка» и по сути есть не что иное, как монолог каюра. Но я каюром никогда не был, так что стихи надо относить на счет Кулакова, а не на мой. А вожак, хотя он и не назван в стихотворении, это, конечно, Дик.

Вперед, вожак! Тяни постромки
И жилы рви;
За горло нас берут потемки.
А снег в крови.

Разбиты лапы, пес, я знаю,
О твердый наст,
Как рана мучает сквозная,
Усталость вас.

Но вы с рожденья волчьей масти,
У всех у вас
Одной и той же отблеск страсти
В разрезе глаз.

Вам снятся сны одни и те же
Под свет луны,
И слышится полозьев скрежет
Средь тишины.

И вам нельзя слабеть душою,
Умерить бег —
Вас шрамами, а не паршою
Отметил век.

Еще сто верст до горизонта,
А там — хребты,
Тяжелые, как мастодонты,
Пород пласты.

Там ни налево, ни направо,
Там каждый шаг
Тебе рассчитывать по праву,
Вожак.

Хватай же снег горячей пастью,
Грудь остуди,
Ты облечен верховной властью,
Не подведи!