Дик

Он повернул на зов и принялся плавать вокруг меня, и по его тревожным глазам я понял: он догадывается, что мне нужна помощь. А я уже изнемогал. Холод все сильнее сковывал меня и усиливал страх, но я приказал себе не паниковать. Встав поустойчивее, я снял с брюк ремень и поймал Дика за шиворот. Опоясал ему грудь ремнем, пропустив его наподобие алыка промеж передних лап собаки. Петля получилась надежной, и я, ухватившись за конец ремня, скомандовал:

— Вперед, Дик! Вперед!

Дик никогда не ходил в упряжке, но в нем текла кровь ездовых собак, и он, почувствовав на себе лямку, бешено замолотил лапами по воде и потащил, потащил меня за собой. Теперь главным для меня было не споткнуться, не упасть…

Наверху, повалившись на спину и задрав ноги, я вылил воду из сапог. Хотел разуться и выжать портянки, но они, сбившись в подъеме, заклинили сапоги, и я никак не мог стянуть их. Этому мешал и все усиливающийся колотун. Я слишком долго бултыхался в воде и отдал столько тепла, что теперь, на ветерке, у меня зуб не попадал на зуб. Да что говорить про зубы, когда тряслось все тело. Я был как эпилептик, и чем дольше сидел, тем сильнее меня скручивало. Надо было двигаться, идти, бежать — только таким путем я мог согреться. Собрав все силы, я поднялся. Дик был рядом, я взялся за ремень, и мы побежали. Раза два или три я падал и лежал, как выброшенная на песок рыба, и тогда Дик лизал мне лицо горячим шершавым языком.

Хорошо, что в поселке нам никто не попался навстречу, наверняка бы подумали, что я рехнулся: бежит, как пьяный, не разбирая дороги, мокрый и расхристанный. Ну а те, кто видели нас в окна, видимо, решили, что я отрабатываю с Диком какой-то новый трюк.

Дома я наконец-то снял сапоги, разрезав их. Потом разделся догола и достал фляжку со спиртом. Пока я бежал, колотун прошел, но теперь я чувствовал страшную, смертельную усталость. Было такое ощущение, что меня долго и жестоко били палками. Болело все — руки, ноги, плечи, спина. Хотелось только одного — лечь, закрыть глаза. Все же я с горем пополам растер себя спиртом, глотнул несколько раз прямо из горлышка, а потом, достав меховое одеяло, завернулся в него и рухнул на койку. И сразу же уснул.

Как потом оказалось, я проспал больше суток, а когда очнулся, увидел лежащего рядом с кроватью Дика. Он смотрел на меня с явным недоумением, словно хотел сказать: ты что, парень, умер, что ли? Жду, жду, а ты ни мур-мур.

— Дик! Собака ты моя собака!

Услышав мой голос, Дик встал и подошел к кровати. Положил голову на одеяло.

— Иди сюда! — сказал я.

Он не поверил моим словам. Как же так, говорил его взгляд, на кровать?!

И только когда я позвал его во второй раз, он решился вспрыгнуть ко мне. Я обнял его за шею, испытывая к нему величайшую нежность. Если бы не он, мне не удалось бы выбраться из той западни, в которую я угодил по своей же дурости, и я гладил Дика и целовал, пока не спохватился, что он не ел уже больше суток. Да и сам я после своего полусна-полуобморока чувствовал такой голод, что готов был съесть быка. Но быка в наших запасах не было, а была только тушенка, и мы отправились на кухню и воздали должное этому незаменимому блюду, которое не единожды выручало нас в нашей сирой холостяцкой жизни.

Глава девятая

Летние квартиры. — Как обучают молодняк. — Нравы, склонности и законы ездовых собак. — О собачьем вое. — Визит на озеро. — Разговор с Кулаковым

С наступлением лета жизнь в поселке стала тише и спокойнее. Раньше в нем постоянно слышался собачий лай и происходили драки между собаками, но уже целый месяц ничего этого не было — в конце мая каюры увели свои упряжки на летние квартиры.

Кто и когда ввел в местный обиход этот военный термин, я не знаю, но никому из островитян не нужно было объяснять, что это такое, все так и говорили — летние квартиры. А располагались они за восемь километров от поселка, на озере. Точнее, там было целых три озера, соединяющихся между собой протоками, но назывались они по главному — Беттобу. В войну на нем базировались японские гидросамолеты, а позднее каюры облюбовали его для своих нужд. Там они жили вместе с собаками до осени, обучали молодняк и заготавливали на зиму рыбу — солили, вялили, сушили. Соленая шла на корм собакам, вялили и сушили для себя.

Места для каждой упряжки на озере были застолблены раз и навсегда, а потому никаких споров при размещении не велось, всякий каюр устраивался там, где квартировал и в прошлое лето, и в позапрошлое.